Том приказал, чтобы женщину с девочкой на время увели, и, обратившись к шерифу, спросил:
– Сэр, в чем провинился этот человек?
– Он – отравитель, Ваше Величество, – преклонив колено, ответил шериф.
Сострадание Тома к преступнику и восхищение перед ним как перед отважным спасителем утопающего значительно поубавилось.
– Что ж, его уличили? – спросил он.
– Вполне, государь.
– Уведите его, – сказал тогда Том со вздохом, – он заслужил наказание. Какая жалость, – такой храбрец… то есть я хотел сказать: такой у него вид…
Тут преступник с неожиданной энергией простер к королю свои сжатые руки и взмолился прерывающимся от волнения голосом:
– О мой государь и повелитель! Ты пожалел отравленного, – сжалься и надо мной! Я неповинен в его смерти, против меня нет улик, нет никаких улик, но дело не в том: приговор произнесен, и я должен умереть, я это знаю… Но молю тебя, государь, сжалься над моей ужасной участью… Сжалься надо мной, окажи мне милость, – вели меня повесить!
Том остолбенел. Такой развязки он никак не ожидал.
– Клянусь честью, странная «милость»! Да разве ж не в этом состоит твой приговор?
– О нет, государь! Меня присудили сварить живьем!
Том содрогнулся от этих ужасных слов.
– Успокойся, успокойся, бедняга! – сказал он с жаром, когда справился с собой настолько, что мог заговорить. – Если бы даже ты отравил сотню людей, ты и тогда не заслуживал бы такой бесчеловечной смерти.
Преступник пал ниц и разразился бессвязными изъявлениями благодарности.
– Если когда-нибудь, сохрани Бог, тебе суждено испытать горе, пусть зачтется тебе твое милосердие, государь! – сказал он под конец.
– Как мог состояться такой бесчеловечный приговор, милорд? – спросил Том, обращаясь к Гертфорду.
– Таков закон против отравителей, государь. В Германии фальшивомонетчиков казнят смертью в кипящем масле, и притом не разом, а постепенно опуская сперва ноги, потом туловище и…
– Ради Бога, довольно, милорд! Я не могу этого слышать! – воскликнул Том в ужасе, закрывая руками лицо. – Умоляю вас, добрый милорд, прикажите отменить этот закон… Нельзя подвергать людей таким пыткам!
Лицо графа просияло радостью, ибо он был человек добрый и благородный – большая редкость среди людей его класса в те жестокие времена.
– Вы уже отменили его вашими благородными словами, государь, – и слова эти будут занесены на страницы истории к чести всего вашего славного рода, – отвечал граф.
Шериф собирался уже увести преступника, но Том остановил его знаком.
– Я бы хотел хорошенько вникнуть в это дело, сэр, – сказал он. – Этот человек говорит, что против него нет улик. Расскажите мне подробно все дело.
– Ваше Величество, из следствия выяснилось, что этот человек заходил в один дом в деревне Ислингтон, где в то время лежал больной. Все свидетели это подтверждают и расходятся только в одном: кто говорит, что это было ровно в десять часов, кто говорит – позже, кто – раньше. На ту пору больной был один и спал. Человек этот пробыл в доме всего несколько минут, потом вышел и пошел своей дорогой. Через час больной умер в страшных мучениях.
– А видели, как он давал яд? Нашли яд?
– Никто не видел, и яда нигде не нашли, государь.
– Так как же узнали, что больной отравлен?
– Доктора удостоверили, что такая смерть бывает только от яда, Ваше Величество.
«Веское доказательство», что и говорить, – однако совершенно достаточное в тот простодушный век. Том был подавлен его убедительностью.
– Конечно, доктора знают свое дело; должно быть, они правы. Все улики против несчастного.
– И это еще не все, государь; есть вещи и поважнее. Многие свидетели показали, что деревенская колдунья, которая вдруг исчезла неизвестно куда, незадолго перед тем предсказала, – свидетели слышали это собственными ушами, – что больной умрет от отравы и что отравит его неизвестный черноволосый прохожий в грубой одежде темного цвета. Наружность преступника совершенно отвечает этому описанию. Не угодно ли будет Вашему Величеству обратить особенное внимание на важность этого факта, ввиду того, что смерть человека была заранее предсказана.
В тот темный, суеверный век это было неоспоримым аргументом. Том понял, что все пропало: вина была доказана. Однако он решил испытать последнее средство:
– Если ты можешь сказать что-нибудь в свою пользу, говори, – сказал он преступнику.
– Ничего, что могло бы меня оправдать, государь. Видит Бог, я невиновен, но я не могу этого доказать. Я здесь чужой, меня никто не знает, иначе я мог бы доказать, что в тот день меня даже не было в Ислингтоне, мог бы сослаться на то, что в тот час, о котором они говорят, я был за три мили, в Ваппинг-Ольд-Стэрсе. Скажу больше, я мог бы удостоверить, что именно в тот час, когда, по их словам, я губил человеческую жизнь, – я спасал жизнь человеку, спасал утопавшего ребенка…
– Довольно! Шериф, в какой день было совершено преступление?
– В десять часов утра в первый день нового года, мой всемилостивейший…
– Освободить преступника, – так хочет король.
Яркая краска стыда за свою недостойную королевского сана вспышку залила все лицо мальчика, и он, как умел, постарался ее загладить, прибавив:
– Меня возмущает, что человека могут осудить на основании таких вздорных, ни на чем не основанных улик.
Шепот восторга пронесся по зале. Восторг был вызван не помилованием; едва ли во всем многолюдном собрании нашелся бы хоть один человек, который решился бы одобрить такую вещь, как помилование отравителя. Нет. Восторг вызвали сообразительность и энергия Тома. Послышались негромкие замечания:
– Ну какой же он помешанный, когда он так здраво рассуждает!
– Как умно он ставил вопросы! И как это на него похоже – такое властное, скорое решение!
– Слава Богу, он совсем оправился! Настоящий король! И характером весь в отца!
Восторженные одобрения сыпались со всех сторон и, само собою разумеется, тотчас достигли ушей Тома. Это привело его в самое приятное расположение духа и наполнило гордостью его сердце.
Однако юношеское любопытство скоро взяло верх над этими приятными мыслями и ощущениями: мальчику до смерти хотелось знать, в каком тяжком грехе провинилась несчастная женщина со своей крошкой-дочерью, и по его приказанию испуганные, рыдающие преступницы предстали перед ним.
– В чем они обвиняются? – спросил Том шерифа.
– Ваше Величество, они обвиняются в черном злодеянии, несомненно доказанном, и, согласно закону, приговорены к повешению. Они продали душу дьяволу – вот в чем они обвиняются.
Том содрогнулся. Ему с детства внушали ужас и отвращение к людям, совершающим такие гнусности. Но, несмотря ни на что, он не мог победить своего любопытства.
– Когда же они это сделали… и где? – спросил он после минутного молчания.
– В одну из ночей, в декабре месяце, государь, в разрушенной церкви.
Том снова вздрогнул.
– Кто был свидетелем?
– Никто, государь. Они были вдвоем, да Он с ними третий.
– Что ж, признают они свою вину?
– Нет, отрицают, Ваше Величество.
– В таком случае, как же это узнали?
– Свидетели видели, Ваше Величество, как они по ночам входили в церковь; это возбудило подозрение, которое вскоре оправдалось и было доказано: открыто призвав на помощь нечистую силу, они вызвали страшную бурю, разорившую всю округу. Что буря была – этому есть до сорока свидетелей, и могло бы набраться до тысячи, она всем памятна, потому что все от нее пострадали.
– Да, конечно, это серьезное обвинение!
И мальчик глубоко задумался над черным злодеянием женщины.
– А пострадала от этой бури сама обвиняемая? – спросил он наконец шерифа.
Старческие головы одобрительно закивали, преклоняясь перед мудростью этого вопроса. Но шериф не уловил его особенного смысла и по простоте душевной ответил:
– Еще как, государь! Чуть ли не больше всех, – и поделом ей! Ее лачугу снесло до основания, и она с ребенком осталась без крова.
– Дорого же она заплатила за власть делать зло себе самой! Истрать она на это только фартинг, она и то была бы в накладе, а ведь она отдала в уплату не только свою душу, но и душу своего родного ребенка. Для этого надо быть безумной. А если это так, значит, она не ведает, что творит, и, следовательно, не виновата.
Старческие головы опять закивали, и кто-то заметил:
– Если верны слухи о помешательстве короля, то приходится признать, что его болезнь из тех, которые могут наставить на путь истины многих здоровых людей; дал бы только Господь, чтобы нам передалась эта болезнь!
– Сколько лет девочке? – спросил Том.
– Девять лет, государь.
– Может ли ребенок по английским законам заключать сделки и продавать себя, милорд? – обратился Том с вопросом к одному из ученых законоведов.
– Закон воспрещает детям входить в какие бы то ни было сделки, Ваше Величество, на том простом основании, что ребенок не может быть вполне умственно развит и, следовательно, не может на равных условиях бороться с человеком взрослым и с его злою волею. Дьявол может купить детскую душу, если захочет, и ребенок может продать ему свою душу, но английскому гражданину положительно воспрещается законом входить в какие бы то ни было сделки с малолетними и всякая подобная сделка признается недействительной.
