— сказала мама.
— Учителя жена?
— Да, — сказала мама.
— Николая Николаевича?
— Да.
— А это его сынок?
Мама кивнула.
— Похож. Так я вам донесу.
— А сколько возьмёте?
— Сочтёмся.
Старичок был ростом не выше Коли, однако он с такой лёгкостью взвалил себе на плечи все корзины и мешки, обвязав их ремнём, словно они были пустые. Нагруженный, он быстро зашагал.
Коля старался не отстать, смущённо размахивая пустыми руками. Он был удручён тем, что не может донести вещи сам: у мамы так мало денег.
Коля родился в этом городе, и ему было уже девять лет, когда его увезли отсюда. Там, на Урале, в эвакуации, он не только ничего не забыл, но с каждым днём вспоминал свой родной город всё чаще и отчётливей. Воспоминания находили на него внезапно, когда он меньше всего ждал их. Идя по чужой пыльной улице летом, он вдруг вспоминал заметённый снегом дворик своего родного дома, скворечник на раскидистой голой иве и две протоптанные в снегу тропинки: одна — к воротам, другая — к колодцу. Это внезапное воспоминание охватывало его с такой силой, что он останавливался посреди улицы, забывая, куда идёт.
Или вдруг вспоминал ручей, который течёт в апреле вдоль тротуара, мимо белых стен собора, мимо каменной ограды старого кладбища, всё вниз да вниз, потом сворачивает на Козловскую улицу и с шумом пропадает в круглом отверстии, загороженном железной решёткой. Или улицу Ленина с подстриженными липами, с четырёхэтажными жёлтыми, белыми и голубыми домами, с кремовым зданием кинотеатра «Авангард» и громадой нового универмага, перед грандиозными стеклянными дверями которого Коля всегда испытывал трепет. Или железнодорожный мост через реку, которым гордился весь город.
Этот мост Коля вспоминал особенно часто, потому что он был виден почти со всех улиц города. Он как бы висел над городом, кружевной, узенький, гулкий, бросая свою тонкую тень на гладь реки.
Он часто видел свой город во сне, и чем дальше, тем чаще. Это были счастливые сны. Какая грусть охватывала его, когда он просыпался после такого сна!
Но, выйдя из вокзала в свой город, столько раз вспоминавшийся и снившийся, Коля ничего не узнал. Той улицы, которая вела от вокзала к центру города, не было. Не было и никаких других улиц. Человек, который нёс вещи, уверенно повёл их сквозь целый лес печей и кирпичных труб, стоявших на голой земле, под открытым небом. Они проходили через калитки несуществующих заборов, через ворота исчезнувших дворов, взбирались на груды камней и всё время обходили большие круглые ямы, полные чёрной воды, в которую при их приближении звонко плюхались лягушки.
Нагруженный старичок быстро зашагал…
Небо было пасмурно, и в низком пасмурном небе над разрушенным городом кружились галки, как живая, движущаяся сеть. А на земле, повсюду, среди камней, печей и ям, с необычайной пышностью разрослась бузина. Когда-то таившаяся в глубине дворов, в глухих переулках, возле помоек, она словно вырвалась на волю и завладела всем городом.
Но, как разрушенный вокзал был вокзалом, так и разрушенный город был городом. По узким тропинкам среди труб и ям шли женщины в брюках, перепачканных извёсткой, рабочие с топорами, лопатами, ломами, служащие с портфелями, домохозяйки с авоськами. Мальчишки шныряли в кустах бузины, девочки прыгали через верёвочку, из-за развалин и зарослей доносились гудки автомобилей.
— Где же живут? — спросила мама у человека, который нёс вещи.
Её лицо, всегда сдержанное, спокойное — от выработанной за войну привычки не показывать своего удивления или недовольства, — было растерянно.
— Кто где, — ответил носильщик. И, помолчав, прибавил: — Под землёю.
И сразу же Коля заметил голубые столбики дыма, то там, то здесь вырывавшиеся из-под земли. Тропинка, по которой они шли, обходила окна, лежавшие среди травы и глядевшие прямо в небо. Некоторые землянки имели вид холмиков, у них были лесенки, ведущие вниз, и там, внизу, настоящие двери. В этих хороших землянках, построенных красноармейцами, когда здесь проходил фронт, жили счастливцы. Многие семьи жили просто в круглых ямах-воронках, покрыв их досками и насыпав сверху земли, и даже в противотанковых рвах. Уничтоженный город ушёл под землю, но продолжал жить.
Одно только огромное здание нового универмага попрежнему возвышалось над всем городом. Перед ним уцелела даже липа — единственная из всех на улице Ленина.
За универмагом внезапно открылась ширь реки, сегодня такая же сумрачная, как небо, и над нею — железнодорожный мост.
Широкие арки его попрежнему отражались в воде, у подножья серых быков белели пенистые буруны. Первая арка, вторая. Но третьей и четвёртой не было. Потом пятая арка и шестая — у того берега. Середина моста была вырвана.
Рядом с прежним мостом был теперь новый мост, временный, деревянный. Низенький, он, казалось, стлался по воде. Маленький паровозик бежал по деревянному мосту, выпуская белые облачка пара.
Коля, не отрываясь, смотрел на разрушенный мост.
— Кто его взорвал? — спросил он. — Немцы? Чтобы наши не могли переправиться за ними на тот берег?
— Нет, — сказал старичок, который нёс вещи. — Его взорвали раньше, чтобы немцы не могли уйти через реку.
— Кто же его взорвал? Партизаны?
— Мы сами думали, что партизаны.
— Не партизаны?
— Не знаю. Говорят, партизан в то время здесь уже не было. Но кто бы ни взорвал, а вышло хорошо. Когда наши ударили, немцы побросали все пушки, танки и кинулись вплавь через реку. Сколько месяцев прошло, а до сих пор трупы всплывают со дна…
