– В Лондоне, братцы, – отвечал Гоббс. – В Лондоне-то, доложу вам, и лучше и безопаснее с нынешними законами, будь они прокляты. Если б не этот случай, что бы мне за неволя таскаться? Я ни за что бы не ушел оттуда, – право! Так было и порешил оставаться, да вот ведь какая вышла оказия!
Затем он осведомился, много ли теперь народу числится в шайке. Начальник шайки, «атаман», отвечал:
– Всего-навсего двадцать пять молодцов, не считая девок, баб и другого балласта. Большая часть здесь налицо, остальные ушли вперед, к востоку, на зимние разведки. Скоро и мы за ними.
– А где же Вен? Я что-то его не приметил.
– Надо полагать, давно в преисподней лижет горячие сковороды, бедняга. Еще прошлым летом убит в драке.
– Жалко! Молодец был на все руки!
– Да, не скоро другого такого сыщешь! Его черноглазая Бесс осталась с нами; она на разведках с передовыми; а славная, ловкая, трезвая, можно сказать, баба: чаще четырех раз в неделю никогда не бывает пьяна.
– Что и говорить, баба-хват, – я хорошо ее помню. Совсем не в мать; та была как есть пропойца и презлющая ведьма; ну зато уж и умна, как бес.
– Из-за этого-то мы ее и лишились. Она так ловко гадала и так верно предсказывала всем судьбу, что ее осудили за колдовство и сожгли живьем на медленном огне. Ну и характер же у нее был! Я просто чуть не заплакал, на нее глядя, – так твердо выдержала она свои мучения. Все ругала и проклинала глупых зевак, собравшихся на нее поглазеть. Пламя уже стало лизать ей руки, охватило лицо и седую голову, а она все их бранит, все проклинает, да как! Проживи ты хоть тысячу лет, – не услышишь таких проклятий! Такая жалость, что ее искусство погибло вместе с ней! Есть у нее, правда, подражательницы, да куда им! – и в подметки ей не годятся.
Рассказчик печально вздохнул, послышались вздохи и среди слушателей, и все приуныли. Ведь самые зачерствелые негодяи не совсем нечувствительны к горю и способны искренне оплакивать потерю близкого человека, особенно если это был человек выдающийся и после него не осталось достойного преемника. Однако скоро чарка сделала свое дело и рассеяла общую грусть.
– А остальные все целы, или еще кто-нибудь попался? – спросил Гоббс.
– Угодил и еще кто-то. Все больше новички из фермеров, которых голод пустил по этой дорожке, когда у них отобрали их фермы под овчарни. Пошли они по миру, их поймали, до крови выдрали, привязав к телеге, и выставили у позорного столба. Они опять за свое – их опять выдрали, отрезали по одному уху и отпустили. Они и в третий раз за то же, – да что же было и делать беднягам? На этот раз их уж заклеймили и продали в рабство. Они бежали; их поймали и повесили. Вот и весь сказ! Некоторым удалось легче отделаться. Эй, Иокель, Берне, Годж! Подите сюда, покажите-ка свои украшения.
Все трое поднялись с мест, вышли вперед и выставили напоказ свои спины, исполосованные багровыми рубцами. Один отбросил волосы и показал то место, где должно быть ухо, другой показал плечо с выжженным на нем клеймом и остаток изуродованного уха.
– Я – Иокель; был когда-то зажиточным фермером, – сказал третий. – Была у меня жена, были и детки; не то что теперь, – ни кола, ни двора, ни жены, ни детей, – все прибрал Господь. Может быть, теперь жена с детками на небе, может быть, где-нибудь в другом месте, только, слава Богу, уже не в Англии! Моя добрая, святая старушка мать кормила нас всех своим ремеслом: она была сиделка. Вот только один из ее больных возьми да и умри, а доктора не разобрали дела, обвинили матушку в отравлении и сожгли на костре. А как дети-то бедные плакали! Вот они каковы – английские законы!.. Эй, ребята! Выпьемте-ка дружно все разом – за милостивые английские законы, избавившие мою бедную мать от английского кромешного ада… Спасибо вам, братцы!.. Ну, стали мы с женой побираться, ходить из дома в дом, таская за собой голодных детишек… Но голод считается в Англии преступлением. Нас изловили и высекли плетьми в трех городах. Выпьем-ка, ребята, еще раз за милостивые английские законы! Мэри не вынесла плетей – скоро настало и ее избавление. Теперь она лежит себе в своей могилке, не ведая ни горя, ни забот. А тут, как стали таскать меня из города в город, перемерли и дети. Пейте, ребята, пейте за маленьких деток, никому в жизни не сделавших зла… Пошел я опять побираться, вымаливая у прохожих черствую корку хлеба; меня поймали, я очутился у позорного столба и остался без одного уха; опять попался и остался без обоих ушей… Смотрите, ребята: вот все, что уцелело от них на память… Пошел я опять побираться, опять попался, и на этот раз меня продали в рабство, – вот и клеймо на щеке, или, может быть, не видно за грязью?.. Раб! Понимаете ли вы это слово? Английский раб! Смотрите – вот он стоит перед вами. Я бежал от своего господина – и теперь, если только меня поймают, я буду повешен. Да будет же проклята страна, в которой создаются такие законы!
– Нет-нет, тебя не повесят! – прозвенел вдруг в темноте детский голосок. – Сегодня же этот закон будет отменен!
Все с удивлением обернулись на голос и при ярком, красном свете костра увидели вдруг вынырнувшую из мрака фантастическую фигурку маленького короля.
– Это еще кто? Что за птица! Откуда ты взялся, мальчуган? – послышались расспросы.
Мальчик спокойно стоял под вопросительно устремленными на него любопытными взглядами.
– Я – Эдуард, король Англии, – отвечал он с княжеским достоинством.
Последовал взрыв оглушительного хохота: слушатели были в полном восторге от этой шутки. Но королю было не до шуток: он вспыхнул от обиды и гнева.
– Негодяи! Так вот ваша благодарность за оказанную вам королевскую милость!
Он говорил еще много и долго, сопровождая свою гневную речь взволнованными жестами, но его уже не слушали: со всех сторон посыпались остроты и насмешки, заглушаемые громким хохотом. Джон Гоббс тщетно пытался вставить свое слово, – никто его не слушал.
– Ребята! – крикнул он наконец что было мочи, – это мой сын-дурачок… Он воображает себя королем.
– Я и есть король, – сказал Эдуард, с живостью к нему оборачиваясь, – и ты со временем в том убедишься. Я знаю, что ты убийца, – ты сам признался; смотри же, ты за это поплатишься!
– Так вот ты как? Угрожать мне? Постой же, тебе это так не сойдет!
– Стой! – заревел дюжий атаман, бросаясь на помощь к королю, и одним ударом здорового кулака повалил Гоббса на землю. – Это еще что? Ты знать не хочешь не только королей, но и атаманов! Смотри, если ты еще раз посмеешь зазнаться, я тут же вздерну тебя своими руками. А ты, мальчуган, – сказал он, обращаясь к Его Величеству, – в другой раз не угрожай товарищам и не распускай о них худой славы, – запомни это хорошенько. Будь себе на здоровье королем, если уж тебе так хочется, только не выдавай себя за короля Англии. Подумай, ведь это государственная измена. Все мы здесь не Бог весть какие благородные люди, однако между нами не найдется ни одного негодяя, который изменил бы своему королю, – так-то, приятель. Вот посуди сам, правду ли я говорю. Эй, ребята, грянем-ка разом: «Да здравствует Эдуард, король Англии!»
– Да здравствует Эдуард, король Англии! – дружно раздался в ответ оглушительный крик, от которого дрогнули стены. Лицо короля просияло, и, слегка склонив голову, он промолвил просто и с достоинством:
– Благодарю, мой добрый народ.
Такой неожиданный результат привел всю компанию в дикий восторг. Когда наконец буря криков и смеха поулеглась, атаман обратился к мальчику и добродушно, но в то же время строго, сказал:
– Послушай, приятель, это наконец из рук вон глупо. Забавляйся себе, коли тебе нравится, но только выбери себе другой титул – слышишь?
– Пусть он будет Фу-Фу Первый, король шутов! – предложил медник. Словцо понравилось, поднялся свист, хохот, гиканье, раздались дружные крики:
– Да здравствует наш король – фу-фу Первый!
– Тащи его короновать!
– Мантию ему, мантию!
– Дайте ему скипетр!
– На трон, на трон его!
И прежде чем бедная маленькая жертва успела опомниться, ей уже нахлобучили на голову какую-то оловянную посудину, накинули на плечи рваное одеяло, усадили ее на бочонок и всунули ей в руки паяльную трубку медника. Потом все бросились перед мальчиком на колени и, утирая глаза – кто грязным рукавом, кто кулаком, кто передником, – стали вопить:
– Смилуйся над нами, всемилостивейший король!
– Не попирай нас, пресмыкающихся перед тобой во прахе червей, могущественный государь!
– Сжалься над твоими рабами и удостой их хоть милостивым королевским пинком!
– Согрей нас своими благостными лучами, красное наше солнышко!
– Позволь облобызать следы ног твоих!
– Соблаговоли хоть плюнуть-то на нас, государь, чтобы наши дети и дети детей наших могли гордиться твоею царскою милостью!
Но шутник-медник положительно заткнул всех за пояс в этот вечер. Бросившись на колени, он сделал вид, что хочет поцеловать королевскую ногу, и получил за это сердитого пинка прямо в физиономию. Вскочив на ноги и придерживая рукой ушибленное место, он стал умолять, чтобы ему поскорее дали кусочек пластыря – закрыть заветное место, к которому прикоснулась королевская нога, так как даже воздух не смеет теперь его коснуться.
