Я выгреб на улицу и, уже не торопясь (потому что немножко запыхался), направил лодку вдоль садов по улице.
Туман клубился над водой, становясь все более белесым и густым. Внезапно из тумана вынырнул, почти наскочив на нас, еще один бронетранспортер, на борту которого белели большие почти метровые цифры: 353 (На бронетранспортере старшего лейтенанта Пайчадзе, как я заметил, был номер 351).
Триста пятьдесят третий тоже был загружен доверху различным скарбом. Там даже стояло пианино, а на пианино сидела… Гребенючка. Заметив нас, она встрепенулась и, кажется, хотела что-то крикнуть, но не успела — бронетранспортер уже проплыл. Я посмотрел на Павлушу. Он смотрел вслед машине растерянно, и в глазах его было отчаяние и досада. Такими глазами смотрят вслед поезду, на который опоздал.
Вдруг я все понял. Он же, видимо, спешил к ней, хотел спасать, специально лодку раздобыл. Может, мечтал вынести ее на руках из затопленной хаты. Все влюбленные в целом мире об этом мечтают. И была же такая возможность. Была. А из-за меня ничего у него не получилось. Опоздал. Из-за меня. Вот если бы не спасал меня, может, и успел. А так — опоздал…
И я почувствовал, что я должен сейчас что-то сделать.
— Слушай, — сказал я, — давай завернем туда. Там, наверняка, еще есть что забрать. Точно.
И, не дожидаясь его согласия, я повернул лодку туда, откуда только что выплыл триста пятьдесят третий — в дом Гребенюков. У Гребенюков была новая большая хата — в прошлом году поставили. Не хата, а дом — просторный, островерхий, под черепицей, с широкими, на три стены окнами, с узорчатой стеклянной верандой. Дом был на высоком фундаменте, поэтому залило его только до половины. Окна были отворены настежь, и внутрь можно было просто заехать на лодке. Я так и сделал.
— Пригнись, — сказал я Павлуше и сам присел, направляя лодку просто в окно.
Это было так странно — заплывать на лодке в дом. Никогда мне еще не приходилось заплывать в дом на лодке.
Павлуша, который сидел впереди, хоть и пригибался, но задел мимоходом головой за люстру, и ее стеклянные сосульки мелодично зазвенели, приветствуя нас внутри дома.
Дом был почти пуст. Только большой буфет с голыми полками отсвечивал воде зеркалами и посреди комнаты плавал кверху ножками сломанный стул.
Гребенюк был, очень хозяйственным и энергичным, к тому же имел, кроме Ганьки, двух сыновей погодков. И, конечно, они смогли сделать все в лучшем виде. Перенесли все вещи сначала на чердак, а оттуда погрузили на машину. И теперь я подумал, что Павлуше, честно говоря, не на что было рассчитывать. Никто бы ему не дал выносить Гребенючку на руках. Разве, может быть, лодкой воспользовались (если бы солдат не было). А всю активную работу по спасению делали бы отец и братья, а мой Павлуша в лучшем случае подавал бы вещи с чердака в лодку. А то могли и отправить его домой на этой самой надувной лодочке, чтобы не вертелся под ногами и не мешал. Вот так… Но я, конечно, ничего этого Павлуше не сказал и не скажу никогда. Пусть тешится мыслью, что он вынес бы ее на руках и она обняла и поцеловала бы его при всех и сказала бы такие слова, которые только в мальчишеских мечтах говорит девушка парню… Пусть тешится…
Бедный Павлуша озирался вокруг с таким разочарованным кислым выражением лица, что мне аж жалко его стало. Как мне хотелось найти хоть какую-нибудь, пусть даже ненужную безделушку Гребенючки, — чтобы он ее спас!
Положив весло на дно и перебирая руками по стенам, я провел лодку во вторую комнату. Это была спальня. Из-под воды торчали никелированные, с шишками и шарами, спинки кроватей, и еще стоял большой пустой шкаф с раскрытыми дверцами. На шкафу в беспорядке валялись какие-то коробки.
— Поехали, ничего тут нет, — вялым голосом произнес Павлуша.
— Погоди, — сказал я и подвел лодку к шкафу.
На краю шкафа лежали пустые коробки из-под обуви. Спасать их мог только ненормальный. Но вдоль стены я заметил темно-синюю плоскую квадратную коробочку, которая вызвала к себе явное уважение. В таких коробочках в ювелирных магазинах продают различные драгоценности.
Дотянуться до коробочки просто так я не мог. Надо было перебираться на шкаф. Я это сделал, как мне показалось, очень ловко. Оперся руками, подскочил и сел на него. Вот здорово было бы если б в той коробочке оказались какие-нибудь драгоценности!.. Но надежды мои не оправдались. Коробочка была пуста. Когда-то в ней вероятно лежали серебряные ложечки (об этом свидетельствовали специальные перегородки, обтянутые черным бархатом), но это было очень давно, так как и бархат этот порыжел и отклеился, и крышка коробочки была оторвана и едва держалась. Пожалуй, и ложечки те уже давно растерялись.
Тьфу! Вот ведь!
Я прыгнул обратно в лодку.
И тут…
Лодка качнулась, и я подвернув левую ногу, вскрикнул от острой боли. Внизу возле косточки что-то хрустнуло. Я не устоял и бултыхнулся в воду. Сразу вынырнул и схватился за борт. Павлуша помог мне залезть в лодку:
— Тю! Как же это ты?
— Да ногу подвернул, — с досадой сказал я и виновато посмотрел на него. — И штормовку твою замочил.
— Да черт с ней. Как нога?
Нога возле щиколотки болела ужасно, нельзя было прикоснуться, не то, что встать на нее. И буквально на глазах начала пухнуть и отекать. Но я сказал:
— Да ничего, пройдет. Заживет, как на собаке…
Но Павлуша по моему лицу видел, что это не так.
— Поехали, — решительно сказал он и взялся за весло. Когда мы выбрались из дома, Павлуша встал и начал грести стоя. У нас почти все на плоскодонках так гребут. И весло для этого делается специально длинное. Я бы сейчас грести не смог. Боль в ноге не прекращалась. Она отдавала даже в сердце. «Неужели сломал? — С тревогой подумал я.
Уже совсем рассвело. Туман рассеивался, и стало видно оживленное движение на затопленной улице. Между хат сновали бронетранспортеры, чуть дальше в глубь деревни рычали тягачи и машины, растаскивая завалы и то, что было на их пути. Повсюду мелькали зеленые солдатские гимнастерки. Чем ближе мы подплывали, тем больше становилось людей. Казалось, вся деревня сейчас здесь, на затопленном улице. И никто не сидел сложа руки. Все что-то делали: что-то несли, что-то тащили, что-то передавали друг другу.
Вон Галина Сидоровна в спортивном костюме промелькнула на чердаке дома. А вон дед Саливон. А вон ребята — Карафолька, Антончик, Коля Кагарлицкий. На борту бронетранспортера едут, и у каждого в руках по две курицы. А лица такие геройские, куда там…
А я. Это было так глупо — именно сейчас, когда все село, старые и малые, помогают пострадавшим — сломать ногу. Так нелепо, что я чуть не плакал. И как я доберусь до дому?
Ну, довезет меня Павлуша на лодке к сухому, а дальше как? На одной ноге прыгать? Не допрыгаю — далеко. А людям разве сейчас до меня! Cо мной возиться. И тут я вспомнил о своем Вороном, о велосипеде своем. Это же он на триста пятьдесят первом остался. Наверно сбросили его вместе с домашним скарбом бабки Мокрины. Не то, что я боюсь, чтобы он пропал. Не пропадет он. Ничего с ним не случится. Бабка Мокрина отдаст, конечно. Просто, если бы он был сейчас, то Павлуша запросто довез бы меня на нем домой. А так…
Только я успел подумать, как навстречу нам несется триста пятьдесят первый, и старший лейтенант Пайчадзе машет мне рукой.
— Эй, забери свое добро!
Бронетранспортер был уже пуст.
«Как быстро они обернулись, молодцы!», — Подумал я. Поравнявшись с нами, бронетранспортер остановился. Пайчадзе, перегнувшись через борт, спустил в лодку велосипед.
— Держи свою тачку, да, — он подмигнул мне и улыбнулся.
— Спасибо, — сказал я и улыбнулся в ответ. Хотя мне было совсем не до смеха, так как опуская велосипед, он задел меня колесом по ноге и она так заболела, что я даже зубами скрипнул. Но я не хотел, чтобы солдаты знали про мою ногу. Только теперь я разглядел, какие они все измученные и усталые. Глаза у всех красные, губы обветренные, потрескавшиеся, а на щеках, трехдневная грязная щетина. Они же вот только-только легли отдохнуть после тяжелого похода, а тут снова такое. Но держались они бодро, эти совсем молодые еще солдаты. И мне было стыдно сейчас перед ними за свою ногу, за свое бессилие. Я хотел, чтобы они быстрее уехали и ничего не заметили.
Пайчадзе бросил мне ватник, сапоги и сказал:
— Одень, ты вон синий, как пуп… Поехали! Разворачивай тачку и давай вон к той хате!
Последние слова были сказаны уже водителю. Все у этого Пайчадзе было «Тачка»: и велосипед, и бронетранспортер. Но мне чем-это нравилось, что-то в этом было симпатичное. Может, потому, что сам он был ужасно симпатичный. И командовал он солдатами по мальчишески просто, без начальствующего тона. Я подумал, что если мне когда-либо в жизни придется командовать, я буду командовать именно так.
Триста пятьдесят первый отъехал. Через минуту лодка чиркнула дном о землю. О велосипеде Павлуша додумался сам, мне даже не пришлось ему объяснять.
