Дед кашлянул и сказал:
— А дружок твой вчера целый день просидел около тебя. И не ест ничего, даже похудел… Вот увидишь, сейчас прибежит.
Спасибо, диду! Мудрый вы. Знали ведь что сказать! Как вывести меня из этого состояния неудобного. Знали, чем радость мне доставить.
Мать вытащила у меня из-под мышки градусник.
— Тридцать шесть и один. Ну что я говорила? Теперь уже пойдет на поправку. А как ножка, болит?
А я и забыл совсем о «ножке». Шевельнул ею — боли почти не было, только почувствовал, что она туго забинтована.
— Слава богу, перелома не. Вывих, и немного связки потянул… Доктор сказала, что через две недели в футбол будешь играть.
Скрипнула дверь, и над щеколдой высунулась взлохмаченная голова Павлуши. Лицо сначала вытянутое, вдруг медленно расплылось в улыбке:
— Здравствуйте… Можно?
— Да заходи, заходи, чего там, — улыбнулась мать. — На поправку пошло.
— Я же говорил, я же говорил, что сегодня лучше будет, — Павлуша подошел к кровати. Он весь сиял.
— Здорово, старик! Ну как?
— Ничего… — Улыбнулся я, с трудом сдерживая радость.
И мы замолчали оба. При родителях разговор не клеился.
— Ой, у меня же там молоко! — Всплеснула мать руками и побежала на кухню.
Отец ушел в спальню одеваться. Поднялся, кряхтя, со стула и дед:
— Ну, разговаривайте себе, старики, а я, молодой, по делам пойду, — и, прихрамывая, поплелся во двор.
— Садись, чего стоишь, — сказал я Павлуше, и он осторожно присел на краешек кровати.
Он сидел и молчал. Только улыбался и все время подмигивал мне. И я молчал и улыбался. И чувствовал, что я возвращаюсь откуда-то издалека-издалека в знакомый и родной мне мир — словно из далекого тяжелого путешествия домой. Родной — потому что в нем есть Павлуша. Этот курносый, с облупленным носом Павлуша, у которого так смешно торчат волосы на макушке.
Неужели могло случиться так, что бы мы больше никогда не были друзьями? Это было бы просто ужасно, непостижимо. Я не знаю, что бы тогда было.
— Ну, как там, расскажи, — сказал наконец я.
— Ну как? Ничего. Все в порядке. Все только о тебе и спрашивают, кого не встретишь: «Как температура? Как нога? Какой пульс? Хотя бюллетень о твоем здоровье вывешивай. Прямо как премьер-министр, таким знаменитым стал, что куда там.
— Да уж — дальше некуда!
— Ну точно, я тебе говорю! Все село уже знает, как ты солдат привел, как ты письма спас. Бабка Мокрина день и ночь за тебя богу молится. Да что бабка Мокрина — поп Гога в церкви за тебя молебен отслужил.
— Да ну тебя!.. Ты толком расскажи, как там…
— Ну, честное слово! Ребята завидуют тебе страшно. Карафолька весь зеленый ходит. Он тоже так хотел героем стать, так старался. Даже ботинки в воде потерял. И фингал себе под глазом посадил, где-то за забор зацепился от энтузиазма… А Коля Кагарлицкий свою курточку нейлоновую заграничную располосовал сверху вниз. И даже глазом не моргнул. Так в порванной до самого вечера и таскал вещи потерпевших. Антончик едва не утонул. Он ведь плавает плохо, а полез в кошару овец Мазниченко спасать. То же еще герой…
Павлуша глянул на меня и замолчал.
— Ну что ж… молодцы ребята, — вздохнул я.
— Вообще-то молодцы, конечно, я и сам не думал… — Но они все мелкота против тебя. Точно! Думаешь, кто-нибудь из них нырнул в затопленную хату через окно? Ни за какие бублики!..
— Ага! — Криво усмехнулся я. — Ну хорошо… А как там вообще?
— Вообще ничего… Порядок! Жизнь нормализуется, как пишут в газетах. Восстанавливаются коммуникации, ремонтируются поврежденные объекты. Предприятия и учреждения работают нормально — и сельмаг, и парикмахерская, и баня… Несмотря на стихийное бедствие, колхозники своевременно приступили к работе — вышли на поля и фермы. Короче, в борьбе со стихией советские люди победили… Единственное, что нет еще электричества. Но солдаты предпринимают все усилия, чтобы в домах снова засияли лампочки. Вообще, я тебе скажу, кто на самом деле молодцы — так это солдаты. Как они работают — ты бы видел! Сила! Без них, я даже не знаю… Если бы не они со своими машинами… Ты даже не знаешь, какой ты молодец, что их привел. Просто даже ты можешь считать, что ты спас деревню. Точно!
— Да иди ты! Их и без меня бы вызвали. Секретарь райкома при мне уже звонил полковнику. Так что…
— Ну и что! Однако привел то их ты. Ты! А кто же еще?! Так что нечего скромничать! Вот любишь ты поскромничать!..
Я улыбнулся.
«Эх, Павлуша мой дорогой, — подумал я. — Что ты говоришь? Я люблю скромничать?! Уж что-что, а скромничать ни я, ни ты не любим. Это все знают. Скорее наоборот».
Но я не стал с ним спорить. Мне так было хорошо, что он сидел рядом на кровати и говорил со мной! Так радостно, и я боялся, чтобы он не ушел.
А он словно прочитал мои мысли. Потому что посмотрел на меня виновато-виновато и сказал:
— Ну я пойду, наверное… Тебе покой нужен…
— Да посиди, чего ты! — Встрепенулся я.
— Я бы посидел, конечно. Но мы, знаешь, договорились…
— Ну иди, — сказал я тихо и обреченно.
— Да ты не обижайся. Я еще забегу. Ты, главное, отдыхай, хорошо ешь и поправляйся. А я… Там, знаешь, сейчас столько дел… Ну, пока!
— Пока! — Через силу улыбнулся я. — Передавай привет ребятам!
И почувствовал, как что-то в горле мешает мне говорить — словно галушка застряла.
— Я еще до обеда забегу обязательно! — Бодро уже с порога крикнул Павлуша и побежал.
Он даже не сказал, с кем и о чем он договорился и что же там за дела…
Значит, ясно с кем! С ней! Побежал ее ублажать! Эх!.. А почему обязательно ее? Может, и не ее вовсе. Что, сейчас в селе делать нечего? А ты хотел, чтобы он возле тебя нянькой сидел! Побежал себе хлопец по делам, а ты уже раскис. Глотай вон лекарства и не морочь себе голову. Интересно, а ты бы высидел у его кровати если бы он заболел? Вспомни, как Иришка болела и мама просила тебя возле нее посидеть. Как ты томился и маялся! Вот и не выдумывай. Не выдумывай. Не выду…
Неожиданно кровать моя качнулась, мягко сдвинулся с места и поплыла, покачиваясь, к окну…
Я не удивился, не испугался, только подумал: «Видно, и нас затопило. А от меня скрывали, не хотели волновать больного… Поэтому и Павлуша побежал — спасать отцовскую библиотеку. У них же стеллажей с книгами — на две с половиной стены. Пока все вынесешь!..»
Кровать моя выплыла сквозь окно на улицу. Вокруг уже не было видно ни домов, ни деревьев — ничего, кроме белой, пенистой воды, из края в край. Белой, как молоко. Я сначала подумал, что это туман стелется так низко над водой. Но нет, это не туман, потому что видно было далеко, до самого горизонта. Это вода такая белая.
Вдруг я увидел, что в воде, покачиваясь, плывут большие бидоны из-под молока, и понял — залило молочную ферму и перевернуло там бидоны, и это вокруг вода, смешанная с молоком.
Но почему моя железная кровать не тонет?
И сразу пришла мысль — у меня кровать-амфибия, военного назначения, потому, что у меня мама — депутат, всем депутатам выдают такие кровати…
Белые волны плещутся у самой подушки, но не заливают ее. Ну, конечно, это молоко. Причем свеженькое, парное. Я уже остро чувствую его запах. И вдруг слышу голос матери:
— Выпей, сынок, выпей молочка.
И сразу голос отца:
— Он уснул, не буди его, пусть…
Но я уже проснулся и открыл глаза. Я выпил молока и заснул.
Когда я проснулся, был уже обед. Я пообедал (съел немного бульона и куриное крылышко), полежал и опять заснул… И спал так до утра.
Глава XXV. Все! Конец! Я дарю велосипед. «Загаза чогтова!» Я выздоравливаю
Проснувшись, я увидел, что возле кровати сидит на стуле Иришка и читает журнал «Барвинок». В хате было солнечно, аж глаза слепило, часы на стене показывали без четверти десять, и я понял, что это утро. Иришка сразу отложила журнал и вскочила со стула:
— Ой!.. Бгатишка милый! Сейчас будешь завтгакать.
Она у нас не выговаривает букву «р». Через мгновение Иришка уже поставила передо мной на стуле молоко, яичницу, творог со сметаной и хлеб с маслом. Я понял, что в хате никого нет, все на работе, и ей поручено ухаживать за мной.
— Пожалуйста, ешь бгатишка милый, ешь! — Сказала она сладким голосом.
Я насторожился.
А когда она в третий раз сказала «бгатишка милый» («Бгатишка милый, спегва пгоглоти таблетку»), это уже меня совсем смутило.
«Бгатишка милый!» Она никогда меня так не называла. Она всегда обзывала меня «загаза чогтова», «так тебе и надо», и «чтобы ты газбил свою дугную могду…» а тут вдруг — «бгатишка милый!»
Плохи, значит, мои дела. Может, и совсем безнадежны. Может, я и не встану никогда. Поэтому-то все такие нежные и ласковые: и отец, и мать, и дед… Все время успокаивают — поправляешься, мол. А я… Вот и сплю все время. Значит, нет в организме сил, энергии для жизни. Так засну и не проснусь больше. Голову даже от подушки поднять не могу. Приподнимусь, сяду на кровати, и голова кружится, аж тошнит…
