Дорога Иришка, дорогая моя сестричка, я теперь всегда буду давать тебе велосипед — когда только захочешь! Честное слово!
Глава XXVI. Опять трое неизвестных. Ты мне друг? «Ничего не разберешь…» — говорит Павлуша
Пока мне было очень плохо, я не чувствовал, как проходит время. Время будто не существовало. Но как только мне стало получше, тогда я почувствовал, что это за мука болеть. Я никогда не думал, что часы такие длинные, а день такой бесконечный. Раньше мне его всегда не хватало. Не успеешь, бывало, что-нибудь затеять, начать, как уже и вечер. А теперь до вечера время тянулось целую вечность. Оно тянулось без конца и края, вытягивая из меня жилы. Я не мог дождаться вечера. Ради вечера я только и жил на свете. Вечером приходил Павлуша. Правда, он забегал и утром, и в обед, но это на несколько минут. А вечером он приходил часа на два, а то и на три, и сидел до тех пор, пока я не замечал, что он уже клюет носом от усталости. Тогда я гнал его спать. Он очень уставал, Павлуша. И не только он, все уставали. Все село работало на улице Гагарина, ликвидируя разрушения, которые наделала стихия за одну ночь. Отстраивали дома, расчищали дворы, заново ставили дворовые постройки, раскапывали погреба. Наравне со взрослыми работали и ученики, начиная с седьмого класса. Да и младшие не сидели сложа руки — каждый что-то делал по мере своих сил и возможностей. Потому что рук очень не хватало. Была горячая пора, сбор урожая — и фрукты, и овощи… Все работали с утра до вечера. Все. Кроме меня. А я лежал себе господином — пил какао, ел гоголь-моголь и всякие вкусные финтифлюшки, которые по ночам готовила мне мать для укрепления больного организма. Пил, ел и читал разные интересные книжки.
А ребята трудились и ели обыкновенный хлеб с салом.
И я завидовал им страшно.
Я ненавидел какао, гоголь-моголь и вкусные финтифлюшки.
Я променял бы все эти сладости на кусок хлеба с салом в перерыве между работой.
Мой дед называл меня «вселенским лентяем». Но если бы он знал, как мне, «вселенскому лентяю», хотелось сейчас работать! Я бы не отказался от самой трудной, противной и тяжелой работы. Только бы со всеми, лишь бы там, только бы не лежать бревном в кровати. Только теперь я понял одну истину, чем страшная болезнь! Не тем, что где-то что-то болит! Нет! Болезнь страшна своим бессилием, бездействием, недвижимостью. И еще я понял, почему люди прежде всего желают друг другу здоровья, почему говорят, что здоровье — всему голова…
Как я страдал от своей бездеятельности, вы себе даже не представляете. Когда никого не было в хате, я зарывался в подушку и просто выл от тоски, как собака. Только Павлуша по-настоящему понимал мои страдания и все время пытался утешить меня. Но ему это плохо удавалось. Я был, конечно, благодарен ему за сочувствие, но никакие слова не могли мне помочь. Какие там слова, если я сам чувствовал, что нет у меня здоровья, нет у меня сил. Похожу немного по хате — и в пот бросает, голова кружится, прилечь тянет.
Казалось бы, и нога все меньше болит, и температуры нет, а вместо того, чтобы выздоравливать, я чего-то снова расклеился. Решил, что никогда уже не буду здоровым, и пал духом. Потерял аппетит, плохо ел, не хотелось ни читать, ни радио слушать. Лежал с безразличным видом, уставившись в потолок. И никто этого не видел, потому что с утра до вечера никого не было дома. Иришка, дорогая моя сестренка, которой поручено было присматривать за мной, дома не задерживалась. Да я ее и не винил, я и сам, когда она болела, не очень-то сидел у ее кровати.
Утром, подав мне завтрак, она, как щенок, смотрела на меня и заискивающе спрашивала:
— Явочка, я чуть-чуть… можно?
Я вздыхал и кивал головой. И она, громыхая, вытаскивала велосипед из сеней во двор. И только я ее и видел до обеда. Она спешила, пока я болен, накататься досыта. Она чувствовала, что когда я выздоровею, не очень она покатается.
И если раньше она каталась во дворе, то теперь выезжала за ворота подальше от моих глаз, чтобы не слышать моих упреков за то, что не так ездит. А мне уже и это даже было безразлично. Я и на велосипед махнул рукой.
Иногда вместе с Павлушей забегали ребята, но они были такие заполошенные, так им было не до меня, что радости это не приносило. Дважды заходила Галина Сидоровна, и тогда мне становилось стыдно, что я лежу беспомощный, жалкий. Я с нетерпением ждал, когда она уйдет. Плохо мне было, очень плохо.
Сегодня я особенно чувствовал себя несчастным и одиноким. Может, дело в том, что сегодня день был удивительно хорош — солнечный, ясный, ни облачка на небе. Иришка, выводя из сеней велосипед, пела во все горло:
В путь, в путь, а путь,
А для тебя, годная,
Есть почта полевая…
Вороной мой забренчав во дворе и, звякнув уже за воротами, понес куда-то мою неугомонную сестру.
Я зарылся в подушку и завыл.
И вдруг услышал, как что-то стукнуло об пол. Я поднял голову. На полу возле кровати лежал камень. К нему была привязана красной лентой записка. Я удивленно взглянул, наклонился, поднял и развернул ее. У меня перехватило дыхание — я сразу узнал тот самый почерк: четкий, с наклоном в левую сторону, каждая буковка отдельно… От волнения эти буковки запрыгали у меня перед глазами. Прошло несколько секунд, пока я смог прочитать написанное.
Дорогой друг!
Нам все известно, что произошло с тобой за последнее время. Мы довольны твоим поведением. Ты вел себя как настоящий солдат. Нам очень приятно, что мы не ошиблись в тебе. Теперь мы еще больше уверены, что секретное задание, которое мы решили тебе поручить, ты выполнишь с честью.
Стихийное бедствие и метеорологические условия делают невозможным проведение намеченной операции сейчас. Операция откладывается. Надеемся, что к тому времени ты выздоровеешь и нам не придется искать другой кандидатуры. Намеченная операция строго секретная, имеет важное государственное и военное значение. Разглашение государственной тайны наказывается по 253-ей статье уголовного кодекса Украинской ССР.
Это письмо нужно немедленно сжечь.
Напоминаем: условный сигнал — белый флажок на мачте возле школы. В день, когда появится флажок, необходимо прибыть в дот в Волчьем лесу ровно в девятнадцать ноль-ноль. В расщелине над амбразурой будет инструкция.
Желаем скорейшего выздоровления.
Г. П. Г.
Когда я дочитал, у меня пульс был, пожалуй, ударов двести в минуту. В висках сильно стучало.
Они! Опять они! Трое неизвестных!
Как раз сегодня я вспоминал о них. Не то, чтобы я забыл. Нет. Просто события той страшной ночи, а потом моя болезнь как-то отодвинули мысли об этом, заглушили интерес, и все оно вспоминалось так, словно это было не со мной, а где-то прочитано или увидено в кино.
Все чаще я думал, что, пожалуй, все это несерьезно, что это чья-то шутка, только непонятно чья и для чего. Уже несколько раз я хотел поговорить наконец об этой истории с Павлушей, но каждый раз в последний момент что-то мне мешало: либо Павлуша поднимался, чтобы уходить, или кто-то заходил в хату, или у самого мелькала мысль: «А вдруг это действительно военная тайна?»
Удобный момент ускользал, и я так и не поговорил. К тому же меня смущало, что молчал Павлуша. Я дважды пытался выведать, куда это он ехал тогда «глеканкою» на велосипеде, но он от ответа все время уклонялся. Первый раз он как-то ловко перевел разговор на другую тему, а второй, когда я прямо сказал ему, что видел, как он ехал вечером из села в сторону леса, он невинно захлопал глазами: «Что-то не помню. Может, в Дедовщину… Не помню…» — и так он это искренне сказал, что если бы я сам не видел его тогда собственными глазами, то поверил бы.
И вот объяснение…
Разглашение тайны карается по 253-ей статье уголовного кодекса Украинской ССР.
Теперь ясно, почему молчал Павлуша.
Но… как же я узнаю, когда появится флажок на мачте, если я все время лежу? Нет, я должен поговорить сегодня с Павлушей. Нужно решить — друг он мне или не друг? Если уж на то пошло, я готов вместе с ним отвечать по этой 253-ей статье. И в тюрьме сидеть с ним готов. (Только чтобы в одной камере). А чего обязательно сидеть? Если бы я врагу разгласил тайну, тогда другое дело, а то другу же. Да и что разгласил? Я еще ничего не имею чтобы что-то разглашать. Я еще сам не знаю, в чем заключается эта государственная военная тайна. Может, Павлуша знает, так пусть мне разгласит. А если не разгласит, то он мне, значит, не друг. Интересно, а рассказал ли он Гребенючке? Если ей рассказал, а мне не захочет, тогда все, между нами все кончено.
И если я и в обычный день не мог дождаться прихода Павлуши, то вы себе представляете, с каким нетерпением ждал я его сейчас! Когда я услышав во дворе его голос, я аж подскочил на кровати, Он был еще во дворе когда начал кричать во весь голос: «Ява-а! Ого!» — Оповещает, что уже идет.
