class="subtitle">— Иди,— засуетился дед,— зовут тебя. Да поможет тебе пророк...
...Вряд ли кто-нибудь из учеников знал директорский кабинет лучше, чем я. Сколько раз меня приводила сюда
Майканова, сколько клятв моих о том, что я буду ниже травы, тише воды слышали эти стены. Но никогда еще я не
входил в эту простую комнату с портретами и большой географической картой на стене таким взволнованным. Я
вошел и прислонился спиной к большой, холодной голландской печке.
Прямо напротив меня сидел за столом
Ахметов. Выглядел он сегодня очень строго. Вертикальные морщинки на стыке густых красивых бровей
директора казались глубже, чем обычно.
— Подойди поближе,— велел директор и показал авторучкой на середину комнаты.
Я сделал несколько шагов, таких мелких и осторожных, будто боялся угодить в капкан. Справа и слева сидели
учителя. Я разглядел только лицо Майкановой. Кажется, она была очень взволнована.
— Знаешь ли ты, Кадыров, почему мы тебя вызвали?— спросил Ахметов.
— Конечно, знаю.
— Так за что же?
— За недисциплинированность.— Кажется, кто-то из учителей засмеялся. Надо же! В такой момент надо мной
еще насмехаются!
— Говорят, ты не хочешь больше учиться?
Кто бы мог ему это сказать? Никому, даже Султану, я не говорил таких глупостей.
— Нет, я хочу учиться... Я стараюсь...
Большой белой ладонью Ахметов хлопнул по столу.
— Стараешься?— удивленно выкрикнул он.
Я никогда еще не видел директора таким сердитым. Как хорошо было бы, если бы директор встал, подбежал ко
мне и надавал пощечин. А потом выставил бы вон, приказав матери не кормить меня обедом целую неделю. Где-
то я читал, что у баловников и лентяев отбирали в наказание обеды. Но Ахметов, видимо, хотел помучить меня вопросами.
— Что значит «стараешься»?
Я окончательно запутался и честно произнес:
— Не знаю...
Кто-то опять хихикнул. Ахметов строго посмотрел на учителей и снова спросил меня:
Сколько раз в этой самой комнате ты давал обещания исправиться?
— Много.
— И каждый раз лгал?
— Я не лгал!— чуть не плача, выкрикнул я.— Я говорил правду... Я очень хотел... Только не получалось...
— Забавно!—усмехнулся Ахметов.— Может быть, тебе мешал кто-нибудь? Может быть, нашелся человек,
который заставлял тебя безобразничать?
— Кто ж это будет заставлять безобразничать?— искренне удивился я.— Заставляют только вести себя тихо.
— Бывают такие случаи,— вмешался вдруг Рахманов,— сидит паренек на, уроке, ничего не понимает. Что ж ему
слушать учителя? Скучно. Может быть, и с тобой так было?
— Что вы, что вы!—Я даже руками замахал.— Вас слушать всегда интересно... И на других уроках я всегда все
понимаю...
Снова задал вопрос Ахметов:
— Как же получилось, что ты положил в сумку учительницы лягушку?
— Я не знал, что она так напугается. Я думал, лягушка выпрыгнет и будет смешно всем... И ей тоже...
— Трогательная забота,— усмехнулась Майканова.— И тебе не стыдно?
— Очень стыдно.. Но я, честное слово, не думал, что так получится...
— Что ж тут смешного,— спросила Майканова,— если лягушка прыгает по столу... Это отвратительно, а не смешно.
— Это уже другой вопрос,— прервал ее Ахметов,— и он не стоит сегодня на повестке дня.
Вы знаете, что больше всего меня поразило во всей этой истории? Никто не кричал на меня, никто не ругался.
Все почему-то говорили спокойно. Видимо, никому не было до меня дела. И никто не понимал, что творилось сейчас со мною...
Впрочем, сидел в этой комнате человек, в сторону которого мне даже взглянуть было страшно. Я говорю о маме.
Она сидела, низко опустив голову, и, казалось, не обращала никакого внимания на наш разговор с директором. Я
видел маму сбоку и по мелким движениям рук, по дрожанию губ чувствовал, как волнуется и переживает она...
Что-то защекотало у меня в горле, я поперхнулся и, хотя как раз в этот момент никто ни о чем меня не спрашивал, выдавил из себя:
— П-п-простите... Больше не буду...
Ахметов попросил меня выйти. Сидеть и ждать, как мне велели, на скамейке я не мог. Обойдя школу, я по
добрался к широким» окнам кабинета, подтянулся на руках, уцепившись за железный карниз, и соскользнул па
землю. Только пальцы оцарапал. Попробовал подслушать под окном. Ничего не получилось. Из кабинета
доносился какой-то неразборчивый гул.
Через пролом в заборе я проскользнул в школьный сад. По границе его, как часовые, стояли тополя. Я помнил эти
деревца совсем еще маленькими и беспомощными. Их высаживали, когда я учился в первом классе. Теперь это
были настоящие великаны, могучие и стройные. Может быть, я и не умел себя вести в классе. Но уж моему
умению кошкой взлетать на деревья мог позавидовать любой мальчишка в ауле.
Через несколько секунд я уже подпрыгивал на толстом, белокожем суку, пробуя его прочность.
Теперь я видел все происходящее в кабинете директора.
Собственно говоря, все — это понятие очень неопределенное. Я видел, скажем, директора Ахметова, но только с
одной стороны, а именно с затылка. Он, наверно, произносил речь, потому что широко взмахивал руками, время от
времени пристукивал кулаком по столу, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Рядом с директором
сидел Оспанов и, низко склонившись над столом, быстро что-то писал. Верно, вел протокол.
К сожалению, я не слышал ни слова. Но мне и без того все было понятно. Вот
Ахметов снова шлепнул ладонью по
столу. Что может говорить человек, делая такой жест? Ясно! «Г нать этого разбойника в шею!» Вот Ахметов
резким движением выбросил руку вперед. Первоклассник догадается—
директор говорит: «Вон хулиганов и
дезорганизаторов из нашей дружной семьи!»
Директор говорит что-то Оспанову. Тот гасит папиросу, начинает свободной рукой разгонять дым по комнате.
Кто-то открывает форточку... Теперь до меня доносятся отдельные слова...
«Макаренко... коллектив...
общественное мнение... » Ахметов снова стучит по столу, произнося эти слова.
«Ага,— догадываюсь я,— он требует, чтобы меня наказали и от имени общественного мнения, и от имени
коллектива, и от имени Макаренко... Макаренко я очень люблю. Это он написал «Педагогическую поэму» и
«Флаги на башнях» Конечно, такой большой писатель должен презирать мальчишек, которые кладут лягушек в
сумки учительницам... »
Тишина Нет, кто-то говорит. Во всяком случае, все повернули головы в одну сторону, к дверям, и слушают. Я почти ложусь на ветку. Так вот кто выступает! Мама!
Мне почти не видно ее лица. Мешает занавеска. Это так обидно, что я еле сдерживаюсь, чтобы не крик-нуть
Оспапову: «Поправьте занавеску!»
