class="subtitle">Я почти не вижу лица мамы и совсем не слышу ее слов Но я чувствую, о чем и как она говорит. И это я обрек маму
на такой позор! Из-за меня она должна оправдываться, чувствовать себя виноватой, умолять чужих людей.
Зачем я родился таким болваном и шалопаем! Почему я не мог родиться таким, как тихоня Тимур? Ах, если бы я
был таким, как Тимур! Мама стояла бы сейчас в кабинете директора, а со всех сторон неслись бы комплименты, поздравления, возгласы восхищения,
— Какой у вас чудесный сын, апай!
— Как вы воспитали такого исключительного ребенка!
— Все родители завидуют вам, товарищ Кадырова.
Ветер отогнул занавеску Теперь я хорошо вижу бледное расстроенное лицо мамы Но она тут же садится на стул, видимо закончив речь. Поднимается и подходит к столу Майканова.
Ну, теперь я наверняка погиб. Если бы не она, педагоги могли пожалеть маму и склониться на мою сторону.
Майканова держит в руке линейку и постукивает ребрышком ее по столу Она стоит ко мне, в профиль, и я
пытаюсь по губам прочесть, о чем же она говорит...
Я думаю, она говорит: «Кадырова нужно исключить! Он неисправим!
Сегодня он обещал и клялся, а завтра все
равно примется за старее!»
Ничего не скажешь... Так было уже много раз.
Говорят, нет судьбы, а все зависит от самого человека.
Если это так, то почему Майканова поймал» когда-то в сельмаге меня, а не Тимура?.. Впрочем, Тимура она не могла бы поймать, разве он полезет без очереди!
Конечно, Майкановой будет хорошо, если из ее класса уберут такого нарушителя дисциплины, как я.
А мне-то каково? Но учительнице до этого дела нет. Вот она сказала, видимо, что-то очень веселое. Во всяком
случае, все смеются. Даже Ахметов хохочет... И мой любимый учитель, географ Рахманов, трясет плечами от
смеха... Убивают живого человека, разрушают всю его жизнь и смеются!
Мама тоже улыбнулась... Может быть,
Майканова сказала не про меня?
Нет, ясно, что речь идет обо мне. Она показывает ту самую черненькую сумочку, в которую я положил лягушку, и
смеется. Как это говорят? «Кошке — игрушки, мышке — слезки». А может быть, хорошо, что люди смеются? Когда
человеку весело, он добреет... Вот прыгнуть бы сейчас прямо с ветки в окно и сказать, пока у всех хорошее
настроение: «Я смогу быть дисциплинированным! Смогу, чего бы мне это ни стоило! Только не исключайте!
Оставьте меня в школе хоть на один день, и я покажу, что могу вести себя, как полагается примерному ученику!»
Снова говорит мама. Всего два-три слова и опять садится. Кажется, сейчас она немного успокоилась... Как это называется: «Смириться со своей судьбой».
Вот встал Ахметов. Значит, педсовет кончился. Скорее с дерева и на скамейку.
Дед в шубе все еще сидит там.
— Опять ты здесь?— спрашивает он и подозрительно оглядывает меня.
— Здесь, дедушка,— говорю я.
— Чего это ты, милок, дрожишь? Неужели замерз... Я не успеваю ответить. На крыльце, освещенном приоткрывшейся дверью, показываются несколько фигур.
Я весь обращаюсь в слух.
— Рискованно, рискованно с вашей стороны,— говорит лысый, толстый химик,— я бы на вашем месте не делал
таких опытов.
— Вы химик и отказываетесь от опытов?— смеется Майканова.
Может быть, и не так уж зла она на меня, если забыла, что только что решали мою судьбу, и говорит о каких-то опытах.
— Это не опыт, ага.— Г олос принадлежит Рахманову.— Г лавное, чтобы человек понял, что его осуждают не
только педагоги, а и весь коллектив учащихся...
«Осуждают»? Значит, это все-таки про меня.
Значит, и «опыты» про меня, и Майканова хочет их делать. Что же такое «опыты»? Может быть, это и
называется опыт — выгнать человека, как собаку, из школы... Опять говорит Майканова:
— Я твердо убеждена, что даже этого Султана, о котором говорили как о некоем сказочном разбойнике, можно было бы исправить в свое время...
«Вот это коварство Значит, Султана можно исправить, а я неисправимый!»
Только тем, что я слишком устал и
перенервничал в этот день, я объясняю мое молчание, объясняю то, что не бросился к Майкановой с таким
криком в первую же секунду.
Во вторую секунду уже не было смысла бросаться.
Майканова сказала Рахманову:
— Мы с вами еще будем гордиться когда-нибудь этим пареньком Кадыровым...
Значит, она за меня! А как же в случай в сельмаге, столкновение из-за путевки, наконец, лягушка?..
Значит, нельзя так быстро считать человека своим врагом и нужно долгодолго думать, чтобы понять, как он к тебе относится.
А вдруг Майканова никогда не желала мне зла? А я-то.. Сколько страхов я из-за этого натерпелся. . Сколько переживал и мучился!
Которую можно было бы назвать одним словом «Обсуждение».
«...Если ученики шестого класса поверят словам Кадырова Кожи, что он отныне прекратит своё баловство,
недисциплинированность, лень, хулиганство, проказы, озорство и прочее, если они заступятся перед дирекцией
за этого самого Кожу, то этого парня можно оставить в школе. Если же нет — гнать его в три шеи...»
Может быть, в протоколе педсовета было написано обо всем этом другими словами, но смысл был, безусловно, именно такой.
Судьбу мою должны были решать не директор, не педагоги, не Майканова, которой я больше всего боялся, а сами ребята.
Вы сами поймете, что, как только я узнал об этом, я сразу же стал прикидывать, сколько у меня в классе друзей и
сколько врагов, кто поднимет голос в мою защиту, а кто, наоборот, будет радоваться моей беде.
Оказалось, что друзей и врагов у меня почти одинаково.
Но были еще такие ребята и девочки, с которыми я и не дружил, и не враждовал. Вот они-то и были для меня
главной загадкой. С одной стороны, им ничего не стоило промолчать. Мы не тронули тебя, ты в следующий раз
нас не тронешь. С другой стороны, зная мой воинственный характер, они могли бы рассуждать так: сегодня я
попрошу оставить его в школе, а завтра он разобьет мне нос, зальет чернилами мои тетради, подставит ножку во
время игры или сделает еще что-нибудь похуже.
Что касается явных врагов, то больше всего мне приходилось опасаться Жантаса. Когда дело касалось ответов
на уроках, Жантаса нельзя было назвать красноречивым человеком. Если речь на собрании шла о каком-нибудь
деле, например о помощи колхозу или о вечере самодеятельности, он тоже не отличался
