— Прошу вас, успокойтесь! Не вам решать, виновны Бодлеры или нет!
— Сдаётся мне, это нечестно, — заметил человек в пижаме, расписанной изображениями лосося, плывущего против течения. — В конце концов, они разбудили нас среди ночи!
— Это дело будет рассмотрено в Верховном Суде, — продолжала судья Штраус. — Власти уже оповещены, и сюда едут другие судьи Верховного Суда. Заседание может начаться уже через несколько часов!
— А я думала, суд назначен на четверг, — сказала женщина в пеньюаре, украшенном танцующими клоунами.
— Благородным людям свойственно всегда прибывать заранее, — сказала судья Штраус. — Как только прибудут остальные благородные судьи, мы вынесем по этому делу — и по другим, не менее важным, — окончательный и бесповоротный вердикт.
По толпе пронёсся заинтересованный ропот.
— Правильно, — пробормотал кто-то.
— Правильно? — воскликнула Джеральдина Жюльен. — Да это просто восхитительно! Так и вижу заголовок: «Верховный Суд счёл Бодлеров виновными!»
— Никого нельзя считать виновным до окончания суда, — сказала судья Штраус и впервые поглядела сверху вниз на детей и ласково им улыбнулась. Эта улыбка была для них не более чем ложкой мёда в бочке дёгтя, но перепуганные Бодлеры улыбнулись в ответ.
Судья Штраус спустилась со скамейки и направилась к ним сквозь взволнованную толпу, а Джером Скволор шёл за ней.
— Не беспокойтесь, Бодлеры, — сказал Джером. — Судя по всему, вам не придётся дожидаться справедливого решения до завтра.
— Надеюсь, — сказала Вайолет.
— А я думал, судьям не разрешают судить знакомых, — сказал Клаус.
— В обычных обстоятельствах так оно и есть, — сказала судья Штраус. — Закон должен быть честным и беспристрастным. Но мне кажется, я способна быть честной и беспристрастной во всём, что касается Графа Олафа.
— Кроме того, в Верховном Суде есть ещё двое судей, — сказал Джером. — Мнение судьи Штраус — не единственное.
— Я доверяю моим коллегам, — сказала судья Штраус. — Я знаю их вот уже много лет, и всякий раз, когда я докладывала им о вашем деле, они выражали озабоченность. Но на время, пока мы их дожидаемся, я попросила управляющих выделить вам номер 121, чтобы укрыть от гнева толпы.
Франк или Эрнест без единого слова отпер дверь, а за ним оказалась та самая крошечная пустая кладовка, откуда Вайолет взяла гарпунное ружье.
— Нас запрут? — испуганно спросил Клаус.
— Ради вашей же безопасности, — ответила судья Штраус, — и только до суда.
— Да-да! — воскликнул голос, который дети не могли забыть. Толпа расступилась и пропустила Графа Олафа, который шагал к Бодлерам, победно сверкая глазами. — Заприте их! — сказал он. — Нельзя, чтобы по отелю разгуливали негодяи! Здесь собрались честные и благородные люди!
— Да что вы говорите! — воскликнула Колетт.
— Ха! — сказал Граф Олаф. — То есть конечно! Верховный Суд разберётся, кто тут благородный, а кто злодей. А пока запрём сирот в кладовку!
— Правильно! Правильно! — воскликнул Кевин, подняв в равнодействующем приветствии сначала одну руку, а потом другую.
— Они не единственные обвиняемые, — сурово сказала судья Штраус. — Вы, сэр, обвинялись во всякого рода кознях, и Верховный Суд интересует и ваше дело. Вас до начала суда запрут в номере 165.
Человек, который был не Франк, а Эрнест — или наоборот, — с суровым видом вышел из толпы и взял Олафа под локоть.
— Отлично, все по справедливости, — сказал Олаф. — С нетерпением ожидаю вердикта Верховного Суда. Ха!
Брат и сестры посмотрели друг на друга, а потом на толпу в вестибюле, встретив её ответный яростный многоликий взгляд.
Бодлерам не хотелось сидеть под замком в тесной каморке, под каким бы предлогом их туда ни заперли, и к тому же они не понимали, почему Граф Олаф рассмеялся при известии о том, что его будет судить Верховный Суд. Но сироты понимали, что спорить с толпой напрасно (здесь это слово означает «может навлечь на них новые бедствия»), и молча шагнули в кладовку. Джером и судья Штраус помахали им на прощание, а мистер По кашлянул, и то ли Франк, то ли Эрнест подошёл к двери запереть её. При виде управляющего дети вдруг подумали не о Дьюи, а об оставшихся его родственниках, вспомнив, как сами Вайолет, Клаус и Солнышко получили ужасное известие на Брайни-Бич и превратились в оставшихся родственников своих родителей.
— Простите нас, — сказала Солнышко, и управляющий поглядел на младшую Бодлер сверху вниз и моргнул.
Возможно, это был Франк, и он решил, будто Бодлеры совершили что-то скверное, а возможно, это был Эрнест, и он решил, будто Бодлеры совершили что-то благородное, но так или иначе сиротам показалось, что управляющий удивился, услышав, как они просят прощения. На миг он замер, а затем еле заметно кивнул, но потом он запер дверь, и Бодлеры остались одни. Дверь 121-го номера оказалась на удивление толстой, и хотя под дверью отчётливо виднелась полоса света из вестибюля, гул толпы превратился в еле различимое жужжание, как будто поблизости вился пчелиный рой или работала какая-то машина. Сироты рухнули на пол, окончательно вымотавшись после тяжёлого дня и ужасной, ужасной ночи. Они сняли обувь и прижались друг к другу, стараясь устроиться поудобнее и послушать, как жужжит в вестибюле возбуждённая толпа.
— Что с нами будет? — спросила Вайолет.
— Не знаю, — ответил Клаус.
— Наверное, Клаус, надо было послушаться тебя и бежать, — сказала Вайолет.
— Наверное, теперь негодяев наконец отдадут в руки закона, — сказал средний Бодлер.
— Олафа или нас? — спросила Солнышко.
Разумеется, Солнышко хотела спросить, кто будет тот негодяй, которого отдадут в руки закона — Олаф или три Бодлера, — однако брат и сестра ничего не сказали. Вместо ответа старшая Бодлер наклонилась и поцеловала сестру в макушку, а Клаус наклонился и поцеловал в макушку Вайолет, а Солнышко повернулась сначала направо, а потом налево и поцеловала обоих. Если бы вы находились в вестибюле отеля «Развязка», вы бы не расслышали ни звука из-за толстой двери 121-го номера, но Бодлеры закончили разговор тяжким прерывистым вздохом и ещё теснее прижались друг к другу в крошечной каморке. А вот если бы вы были по другую сторону двери и сами прижались к ней, вы бы услышали тихие-тихие всхлипы — это бодлеровские сироты плакали, пока не уснули, не зная, что ответить на Солнышкин вопрос.
Старинная пословица, созданная ещё до раскола, гласит, что широкой публике нельзя присутствовать при процессе изготовления сосисок и законов. В этом есть свой смысл, так как для изготовления сосисок берут различные части всевозможных животных и придают им такую форму, чтобы не стыдно было подать к завтраку, для изготовления законов берут различные части всевозможных мыслей и придают им такую форму, чтобы не стыдно было подать к завтраку, а широкая публика предпочитает за завтраком поглощать пищу и читать газеты и не иметь отношения ни к каким процессам.
Подобно большинству судов, Верховный Суд не был задействован в процессе изготовления законов, однако имел отношение к их толкованию, а это дело такое же непостижимое и запутанное, как и процесс их изготовления, и не предназначенное для посторонних глаз в той же степени, что и толкование колбасы. Если бы вам пришлось отложить эту книгу и отправиться к тому пруду, который теперь не отражает ничего, кроме небес и обгорелых балок, и если бы вам удалось найти потайной ход, который ведёт к подводному каталогу, который спустя столько лет все ещё цел и невредим, то вы смогли бы прочитать отчёт о крайне неудачной попытке толкования сосисок, которая привела к уничтожению важнейшего батискафа, и все потому, что я решил, будто сосиски на блюде выложены в виде буквы Е, но официант выкладывал их в виде буквы Ш, а также и отчёт о крайне неудачной попытке толкования закона, ради которого не стоило предпринимать столь далёкое путешествие, достаточно было прочитать оставшиеся главы этой книги. Если же у вас есть хоть малая толика здравого смысла, вы поняли бы, что нужно изо всех сил зажмуриться и не смотреть на подобные толкования, так как читать о них слишком страшно. Пока Вайолет, Клаус и Солнышко маялись за толстой дверью, что здесь означает «Пытались поспать урывками в 121-м номере, больше похожем на кладовку», — были сделаны все приготовления для заседания суда, во время которого три судьи Верховного Суда должны были истолковать законы и вынести решение о благородстве и коварстве Графа Олафа и Бодлеров, однако, когда детей разбудили резким стуком в дверь, они с удивлением узнали, что процесс толкования им видеть не положено.
— Держите повязки, — сказал один из управляющих, и сироты решили, что это Эрнест, поскольку он даже не пожелал им доброго утра.
