Растерявшаяся мать изогнувшись, точно для поклона, подала приставу стул. Тот сел. Один из городовых стал около дверей. Двое других молча смотрели на пристава, все еще протиравшего пенсне. Данила казался совершенно спокойным, и только по тому, как долго не мог он застегнуть пуговицу на воротнике рубахи, мальчик понял, что брат волнуется.
Из черного кожаного портфеля пристав вынул лист бумаги.
— Фамилия? — скучающим, бесцветным голосом спросил он, поглядев на парня поверх очков.
— Губанов, — спокойно и не торопясь ответил тот.
— Имя?
— Данила.
— Кличка! — неожиданно спросил пристав.
Данила непонимающе посмотрел на него.
— «Андрей»? — уже грозно смотря на парня, спросил полицейский.
— Чего? — не понял Данила.
— «Андрей» — твоя подпольная кличка?
— Никак нет. Данилой зовут.
— Не притворяйся! — Пристав стукнул по столу кулаком с такой силой, что стоящая на нем лампа подпрыгнула и чуть не погасла. Мать в ужасе закрестилась и концами головного платка стала вытирать слезы.
— Кличка как? Ну! — сердито крикнул пристав.
— Я знаю! — неожиданно рванулся вперед мальчик, напуганный окриком пристава.
И не успел оторопевший Данила ничего предпринять, как Митя выпалил:
— Тилиликины мы!
— Что? — удивился пристав.
— Не обращайте внимания, ваше благородие, — улыбнувшись, сказал Данила. — С перепугу он. Это действительно кличка, уличная. У нас все больше по уличным кличкам друг друга называют. Дедушка у нас косноязычный был, его «Тилиликой» прозвали, а нас, значит, Тилиликиными кличут теперь.
— Дурак! — сердито буркнул пристав. — Начинай обыск, — крикнул он городовым и нервно забарабанил по столу длинными сухими пальцами.
Городовые, неловко ворочаясь в толстых, на вате, шинелях; начали обыск. Прежде всего они перерыли постель Данилы, заглянули под кровать, потом осмотрели посудный шкафчик, один слазил в подполье, другой пошарил даже на божничке, за иконами.
Данила больше не волновался. Он знал, ничего не найдут.
Успокоился и Митя. С обычным ребячьим любопытством следил он за тем, как перерывали мамкину постель. Мальчик теперь был даже доволен.
«Ничего не найдут, Данилку не заберут, — думал он, — зато завтра я расскажу ребятам про обыск. Ведь никто — ни Валька, ни Колька не видели настоящего обыска. Пашка Тропин не в счет. Когда отца арестовали, Пашка с перепугу ничего разобрать не мог. Уревелся весь. А я вот все, как есть все запомню, до самой капельки. Вот ребята рот разинут! Обыск — это тебе не писание листовок.
И тут Митя похолодел. Он почувствовал, как пальцы ног и рук стали чужими — онемели, по спине мороз побежал, сердце точно оборвалось и упало. Он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Он вспомнил: когда переписывали прокламации, на одной посадил кляксу и не выбросил, не порвал, хотя Данила велел. Решил: «пригодится», сунул в карман штанов и забыл. От страха показалось, что листовка в кармане шевелится.
«А что если обыскивать всех начнут? Несдобровать Даниле. Что делать? Что делать?
Он рванулся вперед, схватил шапку и шубу.
— Стой! Куда ты? — крикнул пристав.
— Я… я… я, дяденька, — сообразив, что надо делать, заскулил он, скорчившись и прижав руки к животу. — Мне на минутку…
— Свириденко, проводи мальчишку! — приказал пристав. — А то чего доброго… — и он захохотал.
Митя был доволен. Пусть провожают хоть два Свириденки, не уследят.
В избу Митя вошел радостный и сияющий.
— Полегчало? — спросил пристав и опять засмеялся.
— Так точно, ваше благородие, — весело ответил мальчик.
— Оно и видно!
Обыск, конечно, не дал никаких результатов. Городовые заглянули и в плиту. Пепел от бумаг Данила успел перемешать с золой. Ее городовые осматривали тщательно — не найдется ли хоть клочок бумаги, но напрасно.
Ничего не обнаружили и при личном обыске. У Мити в карманах, которые он спокойно предоставил в распоряжение полицейского, оказались только огрызок карандаша да крошки хлеба.
— Собирайтесь! — сказал пристав Даниле.
Данила стал одеваться, и опять мальчик заметил, как чуть-чуть вздрагивали пальцы брата, когда он застегивал свой дубленый полушубок.
Мать молчала. И только когда сын шагнул через порог и за ним вышел, согнувшись и приподняв шашку, городовой, она сорвалась с места, бросилась к двери и, припав к косяку, зарыдала громко, с причитаниями. У Мити катились слезы из глаз. Он не вытирал их, стоя посреди комнаты и растерянно теребя подол рубашки.
В семье Губановых начались тяжелые дни. Никаких сбережений, конечно, не было. Единственная, выращенная буквально на руках телка пошла за бесценок уже на второй неделе после ареста Данилы.
В школу Митя ходить перестал. Хотел поступить куда-нибудь, да не мог. Мать толкнулась было на завод, но там уже знали, что Данила арестован, и, конечно, отказали.
Целые дни теперь мальчик был один. Мать уходила в город с рассветом и возвращалась поздно ночью. Ей удалось через Елену найти работу — стирать белье в нескольких семьях небогатых чиновников… Кое-как на пропитание хватало.
Примерно через неделю после ареста Данилы к Губановым прибежал Валя.
— Передачу Даниле нести можно в субботу, — крикнул мальчик еще с порога. — Он в тюрьму переведен.
— Откуда знаешь? — Даже эта невеселая весть обрадовала Дмитрия. Больше всего пугала неизвестность.
— Степан сказал. Организация дозналась. Его посадили за это… за — как его? — за… а…
— Ну, чего заакал! Говори толком.
— Забыл! Слово какое-то шибко не русское.
— Ох и пустоголовый ты, Валька! — рассердился приятель. Ему хотелось узнать, за что арестовали брата.
— Завтра спрошу Степана и запишу, — сказал сконфуженно Валя и, чтобы прекратить неприятный разговор, добавил: — готовьте передачу.
— А что передавать?
— Степан говорил, всякую пищу можно, нельзя только бумагу, ножик и вилку.
— А ножик почему нельзя?
— Почем я знаю! Нельзя, значит, нельзя.
— А ты бы спросил.
— Да ну тебя, отвяжись! Спросил, спросил! Было мне время расспрашивать. И так с работы удрал. Мастер сейчас опять зверюгой стал — у нас теперь в депо целых два ирода ходят. Ладно, некогда мне! Бегу. Мастер хватится — выгонят. — Валя приосанился и заговорил тоном взрослого хозяйственного человека, каким раньше разговаривал отец. — Выгонят, кто семью кормить будет? Не вдруг теперь где работу найдешь, по себе, чай, знаешь! А в субботу удеру — вместе передачу понесем. — И он выскочил из дверей и вприпрыжку побежал в депо.
На следующий день Степан предупредил, чтобы продукты для передачи прежде принесли к нему.
Много интересного узнали приятели у Степана, когда тот на их глазах готовил передачу.
Фамильный чай перепаковывали в новые этикетки, которые доставали через рабочих чаеразвески Кузнецова. На этикетках этих Степан писал что-то молоком и раствором соли. Затем снизу в пробке, которой закупоривалось молоко, он вырезал отверстие и, вложив туда мелко исписанную папиросную бумажку, снова аккуратно заделал отверстие.
— Теперь сливками замажем, — сказал он, — и ни одна душа не догадается. — Раньше, — продолжал Степан, сахар головами посылали, высверливали и снова заделывали. В такие отверстия небольшие стальные пилки колечком свернутые вкладывали, пронюхали про это жандармы, запретили головами сахар передавать. Но всего им не раскрыть. Мы тоже кое-что придумывать умеем.
— Степан, — спросил, немного помявшись, Валентин, когда передача была подготовлена. — Я слово забыл.
— Какое?
— За что Данилу посадили.
— За пропаганду революционных идей. Кто-то донес…
…Ребята скоро освоились с несложной техникой передач. Они ходили регулярно в среду и в субботу. К мальчикам вскоре привыкли надзиратели и даже сам унтер.
Механик сразу подметил его слабую струнку. Унтер любил похвастать своей хитростью и сообразительностью.
— Знаю я вас, шельмецов! — говорил он, ухмыляясь в усы. — Вы с передачей хотите… того. Не выйдет! Сахар я колю. Ежели бумажка какая — над огонь ее. Хлеб прощупываю. Нет, пока Семен Полушкин тут, политикам не сбежать.
Ребята ахали, удивлялись, расспрашивали, — одним словом, всячески старались завоевать расположение унтера. Однажды они принесли запеченную в калаче записку и очень волновались. Но сейчас же завели с унтером длинный разговор. Полушкин по привычке прикинул калач на руке и, продолжая толковать с ребятами, передал его надзирателю.
Глава XI
СВЯЗНЫЕ, ЧАСОВЫЕ, ДОЗОРНЫЕ
В начале марта приятели получили задание — обойти несколько квартир в поселке и в городе и передать хозяевам квартир, что Семен Алексеевич и Марья Игнатьевна приглашают их девятого марта пожаловать в гости, к 12 часам.
