Ознакомительная версия.
Бабушка помнила, как мама и брат много говорили о какой-то телеграмме, но о какой именно, узнала только много лет спустя, когда подросла и поумнела.
Оказывается, через три-четыре дня после того, как они приехали в Евпаторию и очень удачно устроились в гостинице «Крым», от отца из Керчи, где он был в командировке, пришла телеграмма странного содержания: «Немедленно возвращайтесь Москву».
Та же, которой странная телеграмма была адресована, как раз уже провела адаптацию детей к южному климату и приступила к самому отдыху. Адаптация же, которую дети ненавидели всей душой, заключалась в том, что в течение первых двух дней им не разрешалось купаться и гулять по солнцу. Каждое лето прабабушка (она сама с гордостью рассказывала это Жене; умерла прабабушка пять лет назад, и Женя хорошо ее помнила) вывозила детей на юг, веря в чудодейственную силу Черного моря, – и всякий раз неукоснительно по совету какого-то умного врача поступала именно так. Возможно, потому ее дети – в тридцать шесть лет, заметим, их у нее было уже четверо и намечался пятый, что в Москве в интеллигентных семьях и в те времена встречалось нечасто, не говоря о временах сегодняшних, – никогда не обгорали и не болели на юге.
Повертев телеграмму в руках и ничего в ней не поняв, хотя все три слова были разборчивы, молодая многодетная мать обратилась к единственному советчику – тринадцатилетнему сыну.
– Что будем делать, как ты думаешь?
– Но, мама, ведь совсем непонятно, что папа имеет в виду, – сказал тот рассудительно. – Мы только устроились, Аське здесь так хорошо... Давай подождем письма с объяснениями.
И они остались – отдыхать и ждать.
А ровно через неделю ночью всех разбудили далекие, но очень сильные взрывы.
Вот в эти часы у маленькой Аси и проснулась память – с этой именно ночи она помнила себя уже почти день за днем.
– Прекрасно помню, – рассказывала она Жене, – ночь; чуть-чуть начинает светать. И мы не в своем номере, а внизу в вестибюле – это необычно. Полный вестибюль народу. Большое кресло в белом чехле, и на нем, откинувшись и разбросав руки в стороны (бабушка показывала – как), лежит женщина с закрытыми глазами. И все говорят: «Она в обмороке, она в обмороке». Это слово я слышу первый раз. И не понимаю – вот же она в кресле, а не в каком-то обмороке... Пристаю к маме: «Мам, мам, где этот обморок?» Но мама меня не слушает. Где-то далеко – глухие сильные удары. Все к ним прислушиваются, никто ничего не понимает. Мой брат говорит: «Мама, это маневры». А это была первая ночь войны – с 21 на 22 июня 1941 года – и первая бомбежка. Немцы бомбили Севастополь, порт, и взрывались, кажется, склады с боеприпасами. Само слово бомбежка – для меня тоже новое – я услышала уже позже, только в Москве.
Женя несколько раз слышала этот рассказ, но ужасно любила, когда бабушка его повторяла. Она так живо все передавала, что Жене казалось – это происходит с ней самой, прямо сейчас.
– Скоро в гостинице появляется папа. Я ужасно рада. Он приехал к нам из командировки, а эта неведомая командировка находится в Керчи. Он привез мне странное засушенное морское существо – колючее, розоватое, с лошадиной мордочкой, хвост колечком. Это – морской конек. Я без конца с ним играю, а родители горячо о чем-то говорят.
И вот мы уже едем в «жестком плацкартном», как говорят взрослые, вагоне – возвращаемся в Москву. Мне жалко покидать песочек и море. В вагоне тесно, много народу. Но мне места хватает. Я смотрю в окно. Папа и мама без конца разговаривают, сидя друг против друга.
Что это была за телеграмма, бабушка узнала от своего папы, когда подросла.
В той самой Керчи, куда он уехал по делам службы, отправив семью отдыхать, 14 июня 1941 года на газетном стенде он прочел в «Правде», – главной тогдашней газете, на которую члены коммунистической партии обязаны были подписываться, а для прочих граждан ее каждое утро вывешивали на улицах на специальных стендах, – на первой странице набранное крупными буквами «Заявление ТАСС» – Телеграфного Агентства Советского Союза. Такое агентство во всей стране было единственное, и оно передавало по радио и печатало в газетах то важное, что правительство, то есть коммунистическая партия, то есть Сталин, который единолично правил тогда страной от имени партии, хотели сообщить своему народу.
На этот раз ТАСС сообщало следующее: слухи о том, что Германия сосредоточивает на нашей границе войска, – ложные. У Советского Союза с Гитлером есть договор о ненападении, советские люди должны верить, что Гитлер ни за что его не нарушит, и ни в коем случае не поддаваться панике. И разговоры о том, что Германия (после заключения в августе 1939 года этого договора Германию уже запрещено было называть «фашистской») хочет напасть на нас, – лживые и провокационные.
И любой житель Советского Союза мог прочесть между строк этого заявления, что за ложь, провокацию и панику полагается тюрьма, если не хуже.
После этого Заявления уже нельзя стало говорить вслух о том, о чем многие говорили, хоть и вполголоса, – что в последние недели ко всей западной границе страны стягиваются немецкие войска и что нам надо бы тоже подумать на всякий случай об обороне.
Теперь все должны были успокоиться и продолжать работать, а те, кто в отпуске, – спокойно отдыхать. Большинство так и поступили. Многие как раз после этого отправились отдыхать вместе с детьми – на Украину, в Крым и на Кавказ. И немало было тех, кто уже никогда не вернулся в свой дом.
Но отец Жениной бабушки, которого Женя знала только по фотокарточкам и по рассказам мамы, нередко вспоминавшей своего дедушку, поступил совсем по-другому.
Тут надо заметить, что вообще-то он был членом той самой единственной партии, которая правила в тогдашней России, и верил, что вместе с этой партией строит социализм – самую лучшую жизнь для людей. И даже постепенно сам искренне поверил, что в Советском Союзе уже живут лучше, чем в других, капиталистических странах. Да и как было не поверить, когда об этом целыми днями говорило советское радио и писали советские газеты, а ни в какой другой стране он ни разу в жизни не был и никаких других газет не видел? ...Как же он был изумлен и даже ошеломлен потом, четыре года спустя, когда, шагая рядовым пехотинцем по дорогам поверженной Германии, увидел, что там в любой деревне в каждом доме – стиральная машина, холодильник и пылесос, про которые в Советском Союзе тогда и не слышали... Да и сами деревни его поразили. Ничем не были они похожи на те деревни с покосившимися заборами и вросшими в землю до окон избушками, десятки и сотни которых миновал он, меся сапогами грязь, когда продвигался с боями к западной границе, отвоевывая назад свою страну.
Но это было уже в 1945-м. Тогда же, в 1941-м, прадед Жени, сорокалетний мужчина, безраздельно верил своей партии, в которую вступил восемнадцатилетним юношей еще во время Гражданской войны. Особенно же он верил каждому слову Сталина. Да и как, скажем вновь, было не верить, если каждое его слово тысячи раз повторялось во всех газетах, и тысячи раз пояснялось, сколько мудрости в этих словах? И не было во всей стране такой газеты, не говоря уже про трибуну на каком-нибудь собрании, где можно было бы выразить хоть каплю сомнения в этой мудрости.
...Отец его был давно арестован как «враг народа» и, сообщили сыну так называемые органы, отправлен на десять лет в лагерь «без права переписки» (что это означало расстрел, стало известно много позже, уже после смерти его старшего сына, так и не узнавшего от своей партии, что она сделала с его отцом).
Не имея с тех пор об отце никаких известий (и никогда от него не отрекаясь – а публично отрекались от «врагов» многие), сын был уверен, что случившееся – трагическая ошибка, которая постепенно будет исправлена. Доверия к своей власти он не потерял.
Но 14 июня 1941 года этот убежденный коммунист поступил странно.
Внимательнейшим образом прочитав заявление ТАСС, где высшая власть требовала от него, всегда верно ей служившего, поверить ей, что никакой войны не будет, и убеждать в этом не верящих, он на этот раз не послушался.
Отец четверых детей, с радостью узнавший две недели назад от жены, что они ожидают и пятого, он не разумом даже (ведь разум-то его, повторим, был подчинен партии), а каким-то инстинктом, что ли, тем, что заставляет любого зверя защищать от опасности своих детенышей, понял или почувствовал, что война на пороге.
Он не думал, что Сталин обманывает его, как и всех людей страны. Не думал он также, что Сталин ошибается, веря Гитлеру (которому давно не верил никто в мире), – и тем подвергает страшной опасности миллионы жизней соотечественников. Точнее, Жениному прадеду и в голову не могла тогда прийти мысль, что Сталин может ошибаться – он был, можно сказать, под гипнозом мифа о мудрости и непогрешимости вождя.
Ознакомительная версия.
