Филь стрелой вылетел на поляну, взрываясь от распиравшего его веселья.
— Покатились молодчики! — кричал он. — Пятки сверкали… У меня до сих пор в глазах рябит. И кричат: «Ребята, это — леший зовёт, завести нас хочет!» И брызнули — кто куда! А я им вслед ещё как ухну!..
От избытка чувств Филь перекувыркнулся два раза подряд, угодил ногами прямо в костёр и вскочил, как ошпаренный, торопясь потушить искры о влажную траву.
Общее напряжение разрешилось смехом: смеялся даже всегда сдержанный Стив, не могли не засмеяться Роберт и Гуг, а сам Филь хохотал до того, что чуть не сел в костёр ещё раз.
— Клянусь святой пятницей, никогда не ел ничего вкуснее, — воскликнул он через минуту, вытаскивая из ножен кинжал и устремляя всё внимание на румяную оленину. — Подвигайтесь поближе, ребятки. Ножи есть? Берите мой, опасной, живо!.. Ну, приятель, если ты с лесниками разделываешься так же быстро, как с этой дичиной, так скоро мы эту породу и вовсе переведём в королевских лесах!
Последнее относилось к рыжему незнакомцу. Быстрота, с которой он запихивал в рот огромные куски мяса, привела Филя в непритворное восхищение.
— Попробуй два дня попоститься, — довольно мрачно отозвался рыжий, отхватывая острым ножом ещё преизрядный кусок хлеба, — и приготовься заодно к тому, что поганцы по кусочкам вытащат из тебя душу — себе на потеху, королю — на усладу…
— Поневоле аппетит разберёт, — улыбнулся молчаливый Стив и протянул свою кожаную флягу. — Выпей, братец, помогает и от лесников, и от жажды.
Сумерки сменили день, и от оленины остались чистые кости, а от вина — пустая фляга, когда Роберт обратился к Гугу и сказал:
— Не Робертом Фицусом зовут меня теперь. Я — Робин Гуд. Может, приходилось обо мне слышать?
Гуг улыбнулся:
— Много говорят о толстых сумах, которые ты отбираешь у богатых и отдаёшь беднякам, — сказал он. — Том Ли зовут меня теперь, а он Дик Дреппер. Немало досадили мы королевским стрелкам. Нас — тридцать молодцов, один к одному. Крыша наша — небесный свод, пища — королевские олени. Идёте ли к нам, братья?
— Ого-го, вместе нас, значит, будет тридцать три молодца, — вскричал неугомонный Филь. — Совсем как в ирландской сказке. Руку, братец, — ты мне крепко полюбился! — И схватив руку рыжего Дреппера, он так ловко дёрнул за неё, что тот с размаху перекатился через корень и шлёпнулся на землю.
— Не очень-то мне нравится, когда меня тревожат после сытного обеда, — проворчал он. — Но так и быть, спущу тебе, весёлая голова, потому что и ты мне крепко полюбился. — Увесистая затрещина, от которой зашатался бы и дикий кабан, скрепила новую дружбу. Филь выдержал, не поморщившись.
— Полдня хода до нашего убежища, — говорил тем временем Гуг Стиву и Робину. — И хоть нет там такой славной топи как здесь, но есть пещера с двумя ходами. Если на нас крепко нажмут — другой ход всегда выведет в безопасное место.
— Идём с тобой, Гуг, — просто ответил Робин и, поднявшись, закинул колчан за спину. — Собирайтесь, братья. Скажи, Гуг, увижу ли я там Улла?
Гуг покачал головой.
— В монастыре, — тихо сказал он. — Молится за меня и за всех, ибо верит, что бог добр и помилует нас. — И понизив голос, Гуг добавил: — Не думаю, что добрый бог допустил бы то, что творится на белом свете.
Долго после этих слов шли они молча.
Дикое это было место: скалы громоздились друг на друга, словно стремясь подняться до самого неба. Отдельные глыбы камней, отколовшиеся в незапамятные времена, лежали перед ними, покрытые мхом и лишайником. Словно мальчики-великаны перебрасывались ими, как мячиками, а потом убежали, забыв собрать рассыпанные игрушки. Пробираться по извилистым тропинкам можно было только поодиночке. Горсть храбрецов могла бы отбиться здесь от целой армии. Поэтому и выбрали товарищи Тома Ли это место. Чувствуя, что сама природа хранит их, они были беззаботно веселы. Всю ночь звуки их песен вместе с отблесками костра дробились об острые рёбра утёсов. При этом выставленные на подступах к лагерю часовые, с мечами и луками наготове, чутким ухом ловили шорохи леса.
Причин для веселья немало нашлось в эту ночь: Том Ли — капитан и Дик Дреппер, за смерть которых их товарищи готовились мстить, вернулись. С ними пришли Робин Гуд, о котором уже были наслышаны обитатели лесов и посёлков, и ещё пара храбрых молодцев.
Том Ли устроил состязание в стрельбе из лука.
— Ибо, — сказал он, — нет среди нас никого более достойного стать капитаном, чем стрелок Робин Гуд. — И когда тот на двести шагов вонзил стрелу в середину увенчанного цветами круга, все приветствовали нового капитана.
Робин Гуд, высокий и стройный, стоял на обломке скалы среди пиршественной поляны. Жареная оленина, пироги и целый бочонок густого крепкого вина веселили сердца юных его товарищей, огонь костра золотом отсвечивал в его каштановых кудрях и смелых синих глазах.
— Братья! — звонким голосом сказал он. И песни смолкли. Безбородые и бородатые лица застыли в ожидании. — Том Ли, ваш капитан, сам отдал мне сегодня своё звание на испытании в стрельбе. Я принимаю его, и знайте: нет и не будет у меня ничего, что я не разделил бы с вами. Но окончательно свяжет нас только великая клятва. Готовы ли принести её?
— Готовы! — хором отозвались все и придвинулись ближе к скале, озарённой костром.
— Клянитесь, — твёрдо проговорил Робин и поднял руку. «Клянитесь», — прокатилось в горах.
— Клянитесь, — повторил он с ещё большей силой, — сражаться лишь с шерифами, норманскими баронами, аббатами, рыцарями, сквайрами, со всеми, кто обижает бедных людей. И если нам нет другой дороги на свете, на смерть или жизнь — пусть это будет дорога добра.
«Добра…» — откликнулись скалы. — «Добра…» — пропели ветер и вековые деревья, с удивлением прислушиваясь к новому для них слову.
— Добра… — с удовольствием повторили грубые голоса. Всю ночь пили и пели они — веселье крепило душу перед предстоящими испытаниями.
Грубые стены, узкие окна в глубоких нишах… В окрестностях города Стаффорда замок этот, казалось, мало отличался от других, таких же угрюмых и серых. И только убранство залы, о которой пойдёт речь, было не совсем обычным. Камень стен её скрывался под пёстрыми коврами, изображавшими сцены пиршеств и охотничьей жизни, на круглом столе красовалась парчовая, красная с золотом скатерть с длинными кистями, а на полу перед стульями лежали бархатные подушки.
По всему было видно, что хозяин замка частенько наезжал в Лондон, был вхож к королю, участвовал в дальних походах. О последнем говорили драгоценные восточные вышивки на спинках высоких резных стульев и восточная, резного золота, лампада, висевшая над столом.
Тощая фигура хозяина всего этого великолепия в узком зелёном платье и высоких жёлтых сапогах не занимала и половины придвинутого к столу громадного резного кресла. Яркое пламя настенного светильника освещало его тонкое надменное лицо, короткий нормандский плащ недостаточно скрывал на спине небольшой острый горб.
— Я, Перре, по прозвищу Нуель, из деревни Локслей, извещаю всех, кто увидит и услышит эту грамоту, что я по своей доброй воле и без всякого принуждения отдаю и себя самого, и наследников моих, и имущество моё, в чём бы оно ни состояло, благородному барону Эгберту Локслею…
Лист пергамента, испещрённый тесными строками ровного почерка, опустился на парчовую скатерть, глаза читавшего насмешливо и холодно устремились на понурую фигуру стоявшего перед ним человека. Убитый вид его и жалкие лохмотья грубой длинной рубашки, доходившей почти до колен, составляли резкий контраст окружающей обстановке. Длинные волосы человека, не прикрытые шапкой, свесились на лоб, закрывая глаза, и время от времени человек робко и неловко отводил их рукой назад.
— Вот здесь! — сказал сэр Эгберт, резко прерывая молчание, и тонкий палец его брезгливым жестом указал на пергамент на столе. — Ставь крест, если вообще сможешь держать перо, и убирайся. Ты мне надоел!
— Но, добрый господин, — заикаясь, промолвил стоявший и беспомощно переступил с ноги на ногу. — Но, великодушный господин, там… вот тут… нигде не написано, что твоя милость обещал — не продавать ни меня, ни моих детей… и никогда…
— Собака! — разразился горбун и, сильно толкнув кресло, вскочил на ноги. — Ты ещё, кажется, смеешь со мной торговаться? Мало моего баронского милостивого слова? Ты хочешь, чтобы твои щенята были проданы на галеры?
Человек в рубашке, высокий, на голову выше паучьей фигуры в зелёном, весь сжался, как от удара.
— Нет, добрый господин, — забормотал он в смущении, — о, нет, милостивый господин. Прости меня, я не хотел прогневить тебя. Что мне нужно делать вот этим? — И человек дрожащей рукой указал на лежащее на парчовой скатерти перо.
