Они были уже совсем близко от шоссе, проходившего по берегу Эльбы, совсем близко от предместья Овельгёне.
Вдруг Джонни ни с того ни с сего рассмеялся.
— Что с тобой?
— Да я вспомнил про твою сделку с бароном! Как ты променял свои акции на пароходство! Я, конечно, тут же вмешался и сразу назвал пароходство, про которое знал наверняка, что его вот-вот продадут. Ты и в самом деле получил его?
— Контракт лежит у меня в кармане, рулевой!
— Здорово! «ГГП» — это ведь прямо клад, а не пароходство! Если тебе понадобится рулевой…
Они уже выехали на шоссе, тянувшееся вдоль берега Эльбы, и теперь Джонни заметил в зеркало машину с потушенными фарами, следовавшую за ними на некотором расстоянии.
Он ничего не сказал Тиму, только ещё увеличил скорость и теперь то и дело поглядывал в зеркало.
Тим что-то говорил, но Джонни его не слушал. Он увидел, что машина, шедшая сзади, тоже увеличила скорость и понемногу их нагоняет.
Тормоза заскрежетали и взвизгнули. Свободной рукой Джонни удержал Тима, чтобы тот не налетел лбом на ветровое стекло. Такси резко остановилось. Машина без фар пронеслась мимо.
— Вылезай! — рявкнул Джонни.
До них донёсся скрежет и визг тормозов другой машины.
Рулевой, схватив Тима за руку, потащил его за собой. Они помчались по шоссе, спустились бегом по крутой узкой лестнице вниз, к набережной, бросились вправо через кустарник, перемахнули через невысокую каменную ограду, очутились в длинном пивном погребе, выскочили в другую дверь и, ещё раз перескочив через ограду, побежали вниз по замшелой каменной лесенке, ещё круче прежней.
— Что случилось, Джонни? Нас всё-таки кто-то преследует?
— Молчи, Тим, береги дыхание. Мы выиграли время, надо этим воспользоваться. Внизу стоит Крешимир.
Тим споткнулся. Джонни подхватил его на руки и сбежал с ним с последних ступенек. Взгляд Тима упал на освещённую табличку, прибитую внизу лестницы: «Чёртов спуск».
Джонни поставил Тима на землю и свистнул. Где-то поблизости раздался ответный свист.
— Тут же исполняй, что скажет Крешимир! — шепнул Джонни.
Из темноты вынырнули две фигуры: Крешимир и господин Рикерт.
— Давай руку, Тим! Держи со мной пари, что ты получишь назад свой смех. Быстрее! — Это был родной голос — голос Крешимира.
Тим в смятении протянул ему руку.
— Держу пари…
— Стой! — раздалось на самом верху лестницы. — Стой!
Но никого не было видно.
Крешимир сказал спокойно и твёрдо:
— Держу пари, что ты никогда не получишь назад свои смех, Тим! На один грош!
— А я держу пари…
— Стой! — снова донеслось сверху.
— Не слушай, продолжай! — шепнул Джонни.
— А я держу пари, Крешимир, что верну назад мой смех! На один грош!
Джонни разнял руки спорящих. И вдруг наступила зловещая тишина.
Тим заключил пари, как ему подсказали, но он всё ещё не понимал, что случилось. Он стоял растерянный и онемевший. Три дорогих лица, едва освещённые светом далёкого фонаря, были обращены к нему с выражением ожидания. Его же лицо находилось в тени, только кусочек лба белым пятнышком светился в темноте.
Господин Рикерт не сводил взгляда с этого бледного лба. Он уже видел однажды лицо Тима, освещённое точно так же. Во время спектакля, кукольного театра — в задней комнате трактира, в нескольких шагах от которого они сейчас стояли. «Так человек природой награждён: когда смешно, смеяться может он!» «О, неужели он может наконец смеяться?..» — с тревогой и надеждой думал господин Рикерт.
И Крешимир, и Джонни тоже не отрывали глаз от освещённого лба Тима — единственного пятнышка на его лице, белевшего в темноте.
Тим стоял, опустив глаза в землю. И всё-таки он чувствовал на себе эти спрашивающие взгляды. У него было смутное чувство, будто что-то должно сейчас подняться в нём, выйти из неволи, что-то тихое, лёгкое, свободное, словно птица, словно щебет ласточки, рвущийся на простор. Но сам Тим был как бы ещё слишком тяжёл для этого, и он чувствовал себя беспомощным. Да, он услышал их, эти переливы с весёлым, захлёбывающимся смешком на конце. Но он словно всё ещё не владел своим прежним смехом: скорее это смех овладел им. Теперь, когда наступил долгожданный, выстраданный за долгие годы миг, Тим почувствовал, что сам он ещё к нему не готов. Нет, он не смеялся — его сотрясал смех. Пришёл час его счастья, а он… он был отдан на произвол этому счастью. Тогда, в кукольном театре, он заметил, как внешне, мимикой и движениями, смех похож на плач. Теперь ему казалось, что смех и плач — это почти одно и то же: он плакал и смеялся одновременно. Слёзы катились по его щекам; он бессильно опустил руки; он даже не смотрел на своих друзей. У него было такое чувство, словно он рождается заново.
И тут произошло нечто удивительное: Тим увидел сквозь слёзы, застилавшие ему глаза, три светлых лица, приблизившиеся к его лицу, и вдруг почувствовал, что настоящее смещалось с прошлым. Он снова был маленьким мальчиком и стоял перед окошком кассы на ипподроме: он выиграл деньги, очень много денег. Он плакал от счастья, что выиграл, и от горя, что отец его умер и уже никогда больше не разделит с ним его счастья. И тогда он услышал скрипучий, гортанный голос: «Э, парень, кому привалило такое счастье, тому уж хныкать не след…»
Тим поднял глаза. Из какого-то уголка его памяти должен был сейчас возникнуть человек с помятым лицом и в помятом костюме. Но образ этого человека то и дело расплывался. Вместо него перед глазами Тима вставал другой образ: живой, огромный Джонни. И когда он увидел рулевого Джонни, к нему снова вернулось настоящее: ночь перед трактиром в Овельгёне, свет на лестнице, ведущей вверх, в темноту, и трое друзей, — на их лицах, казалось, вот-вот проступит нерешительная улыбка.
Его возвращённый смех был словно буря. А теперь наступило затишье, буря улеглась. Тим снова почувствовал власть над своим смехом. Он вытер рукой слёзы и спокойно спросил:
— Помните, господин Рикерт, что я обещал вам, когда уезжал из Гамбурга?
— Нет, Тим.
— Я сказал: когда я вернусь, я буду смеяться. И теперь я смеюсь, господин Рикерт! Я смеюсь, Крешимир! Джонни, я смеюсь! Только… — переливы со счастливым, захлёбывающимся смешком помешали ему говорить, — только я сам не пойму, как это случилось…
Друзья Тима, начинавшие уже бояться, как бы он не потерял от счастья рассудок, очень обрадовались, что он снова говорит так разумно.
— Ты давно уже мог бы смеяться, — улыбаясь, сказал Крешимир.
— Не понимаю.
— Ну-ка повтори, какое пари ты со мной заключил, Тим?
— Я поспорил с тобой, что получу назад свой смех.
— Верно. Что должно было случиться, если бы ты выиграл?
— Я получил бы назад мой смех. И я правда его получил!
— Но ты получил бы его и в том случае, если бы проиграл, Тим!
И тут Тима осенило. Он со смехом ударил себя по лбу и крикнул:
— Ну конечно! Ведь проигранное пари должно было вернуть мне мой смех. Значит, я мог поспорить с любым человеком, что получу мой смех назад! И всё равно — проиграл бы я или выиграл — мой смех вернулся бы ко мне!
— Нет, парень, — сказал Джонни, — не так-то уж всё это просто. Ты никак не мог бы поспорить с первым попавшимся человеком. Ведь тогда бы ты выдал себя, сказав, что твой смех тебе не принадлежит. А этого сделать ты не мог. Спорить можно было только с тем, кто сам догадался про твой контракт с Тречем.
— Со мной, — добавил Крешимир, — дело было верное! Успех был обеспечен!
Теперь, когда к Тиму снова вернулся смех и он словно выздоровел, он понял вдруг, как всё это было просто. А он-то в смятении и отчаянии столько лет пробирался окольными путями, вместо того чтобы выйти на прямую дорогу! Он-то разрабатывал запутанные планы, в которых ворочал акциями и миллионами! А смех, оказывается, можно было вернуть назад куда более лёгким способом, и стоило это дешевле, чем сто граммов маргарина, — всего один грош.
Значит, так дешёв смех, если считать на деньги. Но настоящую его цену не измерить никакими миллионами. «Смех, — сказал тогда Селек Бай, — это не маргарин, не товар для купли-продажи… Смехом не торгуют. Его можно только заслужить».
Лист тридцать третий
ВОЗВРАЩЁННЫЙ СМЕХ
Дождь уже не моросил, а лил как из ведра. Но никто из них этого не замечал. Никто не слышал и нетвёрдых тяжёлых шагов по лестнице. Только сейчас, когда все на минутку замолчали, стало ясно, что кто-то ощупью спускается вниз по каменным ступенькам, и все, как по команде, обернулись.
По узкой лестнице, постепенно выступая из темноты, сходила вниз худощавая, шатающаяся фигура. В свете фонаря возникли длинные ноги в чёрных брюках и бледные руки с длинными пальцами; затем появилась белая манишка, и над ней длинный овал лица. Наконец, вся фигура вынырнула из тьмы и стояла теперь полностью освещённая под табличкой с надписью: «Чёртов спуск». В изнеможении она прислонилась к стене из тёсаных камней.
