не видно.
Сержант перевел вопросительный взгляд на Ромаса.
— Не разглядели, — повторил тот.
— На четвереньках, говоришь? — переспросил инспектор. — А ну, покажи…
Алпукас стал на четвереньки и пополз.
— Вот так он и вылез, а как услышал нас, так… — мальчик резко метнулся в сторону, — дал ходу, только его и видели!
Когда они исчерпали все подробности, Кумпис, служебный опыт которого дополнялся богатым опытом воспитания четырех собственных сыновей, добавил:
— Теперь подумайте, не упустили ли чего. Может, шапку приметили или заплату… На карачках, говорите? Может, на штанах какая-нибудь заплата была?
Однако ребята твердили, что никаких заплат не видели. Вдруг Ромас повернулся к Алпукасу:
— А сапоги?.. Про сапоги забыли, Алпук!
— Верно! — вскричал Алпукас. — Сапоги! Желтые! Высокие желтые сапоги!
И они рассказали, как мелькнули за сосенками желтые голенища.
— Вот видите, как хорошо! — похвалил сержант. — Это важная улика, а чуть было не упустили.
Но инспектор только махнул рукой:
— У меня у самого желтые сапоги, и у ксендза видел желтые. Разве всех переберешь? Не одна пятнистная собака на свете.
— Что верно, то верно, желтые сапоги у многих, — согласился сержант, — но кое-что это все же дает, может навести на след. Видите, когда есть подход к детям и терпение, всегда толк выйдет.
— Должен сказать, — упорствовал инспектор, — что при всем моем уважении к сыну хозяина и его приятелю, они на сей раз, откровенно говоря, наделали только вреда. Не спугни они браконьера, Керейшис накрыл бы его прямо на месте преступления.
— Да… — вздохнул Кумпис. — Теперь не пришлось бы возиться.
Ребята чувствовали себя неважно. Они уже посматривали, как бы улизнуть из горницы, но их остановил взгляд отца, грустный и сожалеющий.
— Видите, что натворили…
Только что гордые и довольные собой, мальчики съежились теперь под взглядами взрослых, чувствуя себя едва ли не самыми главными виновниками гибели оленя. И, когда их наконец оставили в покое, они удалились из комнаты тихо, как тени.
Их любимое место было на приступке клети. Вконец расстроенные, ребята молча сидели спиной друг к другу. С радостным лаем к ним подскочил Рыжик. Но Алпукасу было не до него. Пес будто понял: он перестал прыгать, положил лапы мальчику на колени, уткнулся мордой под мышку и притих.
— Эх, лучше бы нам не ходить смотреть этих косуль! — сокрушенно вздохнул Алпукас, перебирая пальцами лохматую шерсть собаки.
Ромас не откликнулся.
— Увидишь, теперь будут колоть глаза этим браконьером, уж я-то знаю.
Но ответа не было.
— Ромас…
Молчание.
Алпукас обернулся и не закончил фразы.
На него смотрели серые глаза Ромаса, в которых не было ни тени уныния. Плотно сжатые губы, нахмуренные брови — все выдавало решимость и упорство.
Ромас соскочил с приступка.
— Алпук, из-за нас не поймали браконьера!
— Наверное, из-за нас… — буркнул тот, не понимая, куда клонит Ромас.
— Нас обвиняют в этом. Ты ясно слышал, да?
— Как не услышать… Керейшис, инспектор… отец… и еще сержант…
— Короче говоря — все, — подытожил Ромас. Он оглянулся и приник к Алпукасу: — Мы его спугнули, нам и ловить!
— Ловить? — протянул Алпукас. — Словишь его, как же…
— Смотри, — деловито прищурился Ромас, — во-первых, браконьера видели только ты да я. Надо ходить по деревне. Может, заметим, может, услышим что-либо. Во-вторых: к нам приходят ребята, давай и мы ходить к ним. Авось кто-нибудь нечаянно проговорится.
Алпукас слушал, недоверчиво качая головой. Он сильно сомневался, будет ли толк из затеи Ромаса, но отставать от приятеля не хотелось. В конце концов мальчики подали друг другу руки и договорились действовать заодно.
Инспектор Буга и сержант Кумпис заночевали у Суописов. А назавтра приехал начальник районного отдела милиции. Об олене уже было известно в Вильнюсе, и оттуда пришло строжайшее указание принять все меры к розыску преступника.
Начальник ознакомился с делом — обстоятельствами, при которых убит зверь, показаниями свидетелей — и согласился с предположением сержанта, что преступник — здешний.
Но кто? Всех людей в своем поселке Суописы знали наперечет.
— Бру́згюс?
Лесник замялся.
Инспектор Буга заметил:
— У него было охотничье ружье, во время регистрации отобрано.
— Отобрано-то отобрано, но совесть у него черная, как голенище. Ломаного гроша не стоит! — зло сказал Кумпис. — Был я у него не один раз: когда у Йоки́маса барана из хлева увели, когда у Бержи́ниса полушубок с забора сняли… Не внушает он мне доверия; никогда в глаза не посмотрит, не поговорит как человек, а все нос воротит, отмалчивается и перебирает своими утиными пальцами.
— Несчастный человек — и хромой, и косой, и пальцы покалечены, — вздохнул лесник, — а доброе слово о нем трудно сказать, хорошего за ним не припомню.
— Говорят, ему и ногу-то сломали за темные дела? — поинтересовался сержант.
— Ну нет, — возразил старый Суопис. — Это он еще мальчонкой топором себя хватил по ноге. А вот пальцы — да, размозжили ему мужики за конокрадство. Изловили, когда он уже с поля скакал, привели на опушку и совещаются, что делать. Он божится, клянется: дескать, не буду больше, мужички, простите; до гробовой доски, мол, на чужую лошадь не гляну. Ладно, говорят ему, присягни: клади руки на камень и божись. Тот стал на колени, руки на камне скрестил и клянется. А тут кто-то подобрался сзади, трах камнем и расплющил пальцы в лепешку. Вот как раньше воров учили! На всю жизнь! Не то что теперь: годик-два отсидит и опять за старое, только хитрей крадет. Эх!..
— Наказание наказанию рознь, — возразил сержант. — Изуродовали, а что толку? Выходит, не помогло.
Дедушка ничего не ответил, только рукой махнул: горбатого, мол, могила исправит.
Большое подозрение пало и на Плепли́са, лесного рабочего. Лесник неплохо отозвался о нем, но все помнили, что Плеплис при немцах ходил в помощниках старосты и после войны сидел за это. Люди его недолюбливали за упрямый, замкнутый нрав. Плеплис долго болтался без работы, завел охотничье ружье и грозился застрелить соседа, с которым повздорил.
Плеплис, пожалуй, мог убить оленя, пусть Суопис за него не очень-то ручается. Он работает в лесу и хорошо знает, куда ходят на водопой косули и олени… Что ему стоит подкараулить зверя?
Того же поля ягода и пьянчужка Зуйка, который за рюмку водки рад отдать последнюю рубашку, не будь она давно пропита. Да что там рубашку: у него и семьи-то нет. Жена с детьми, отчаявшись образумить мужа, перебралась к своим родителям. Зуйка один, как волк, остался в избе, и никто не знает, чем он кормится.
Сошлись, правда, на том, что Зуйка сам не может совершить такое преступление —
