отодвинулась.
— Как это случилось?
— Расскажите, дедусь!
Долго молчал старик, собираясь с мыслями и глядя на огонь. Молчали студенты и ребята. Потрескивали сухие ветки в костре, взлетали и гасли искры.
И дед начал:
— Никто этой были не знает. Я никому не рассказывал, а тот, кто мог бы об этом поведать, не хотел.
Я тогда еще только начинал лесную службу. Здесь, где мы с вами сидим, кругом стоял лес, только вершина холма — самый бугорок — был лысый. Любил я приходить сюда утром — встречать восход солнца или вечером провожать солнышко на покой, слушать говор леса, песни птиц. Молодой еще был. А у молодого, сами понимаете, душа живая. Тянется к жизни.
В лесу у нас в то время стало неспокойно. Плохой человек завелся поблизости, управлял он здесь соседним большим имением. Фамилию называть не стану. Сын его и сейчас живет в нашей деревне, дурного слова о нем не скажешь.
А вот отец был нехорош. Завел себе друзей-товарищей и принялся буйствовать в лесу. Стреляли кого ни попадя: белок, зайцев, лис, косуль, оленей, истребляли всякую живность. Били и детенышей, не считались.
Не было мне покоя ни днем, ни ночью. Бродил по пуще, подстерегал, носился очертя голову из конца в конец — и все без толку. Эти люди не хуже меня знали лес и умели прятаться.
В дебрях, на тропах, которыми лесные жители ходили на водопои, я находил западни, капканы со свежими следами крови; разбирал, ломал. Порой слышался где-нибудь выстрел. Но, когда я прибегал, уже было поздно — никого нет, только трава в крови.
Я забыл и дом, и еду, и сон. Не знал, на что решиться. Можно бы пойти в город, попросить помощи, да город не близко, пока дойдешь, пока допросишься! Да и придет ли помощь? Может, они с ведома властей стреляли, делились добычей. Бывало так в те времена. И я один метался по пуще, проклиная весь белый свет.
На четвертый день я уже еле-еле стоял на ногах — шатался, словно тень. Промчится заяц, взмахнет птица крыльями, а мне чудится — человек. Думал, ума решусь.
Однажды утром забрел я на этот холм. Сам не знаю зачем — будто чья рука привела. Стою, в глазах мельтешит, голова гудит, трещит, словно в ней пни корчуют. Слышу, грохнуло в одном конце, в другом. Я с места не тронулся. Что я мог поделать? Только что прошел эти места, облазил кусты, буераки. Обнял я дерево и стою, не двигаюсь. Долго стоял… Не знаю, может, и плакал. Жить не хотелось.
И вдруг рядом, совсем под боком, раздался выстрел!
Я вздрогнул.
Второй!
Прыгнул я за дерево, зубы стиснул. Слышу — топот, фырканье. Вылетает на холм олень. Ранен, бедняга, под лопатку, обливается кровью, хрипит. Прислонился к дереву, косит глазами, дрожь его бьет. Я жду. И недаром! Следом за раненым зверем мчится стрелок — распаленный и потный управляющий. Взбежал на холм, швырнул ружье, одной рукой — оленя за рога, другой — рванул из-за пояса нож…
Почему не схватился я за свое ружье, и сам теперь в толк не возьму. Видно, забыл о нем. Да и не только о нем. Ничего вокруг не видел, только управляющего. Замахнулся он ножом, а я ринулся на него из-за дерева…
Нож — в сторону, схватились мы. Молод я был. Силен, как лось. Но и он не из слабеньких, дородный, шея бычья, ручища — что медвежья лапа. Как два остервенелых волка, вцепились. Сначала топтались, валили друг друга, мяли так, что кости трещали. Потом, зацепившись за корневище, упали. Катаемся по земле, кулаками молотим, бьем, душим, рвем зубами, как бешеные звери… Хватил я его головой о дерево, а он меня ударил в лицо, оба залились кровью. Силы на исходе, не боремся уже, только корчимся, сцепившись, рычим от ярости.
Когда вконец ослабли, руки сами разомкнулись, и откатились мы в разные стороны. Лежим пластом, воздух ртом хватаем, в голове звон, сердце из груди выскакивает. Но схватке еще не конец. Он не убегает. Я тоже не собираюсь. Лежим. Он хрипит, как бешеный кабан. Лютой злобой горят глаза, лицо черное, на губах пена. Если бы мог, разодрал бы меня на части. А я тоже об одном думаю: собраться с силами и схватиться. По-хорошему не разойтись, оба понимаем.
Вот он поднялся, пригнулся… Смотрю, идет на меня с ножом, добивать идет. Я вскочил и тоже за нож. Сближаемся. Зубы стиснуты, пристально следим за каждым движением друг друга. У бугра остановились. Обоих трясет. Жалости никакой, страха нет. Или он, или я.
Вдруг лицо у него перекосилось, и он, как рысь, прыгнул на меня. Я его за руку хотел схватить, выбить нож, и в ту самую минуту словно огнем ожгло меня пониже ключицы. Зашатался я, потемнело в глазах. Но одним ударом нелегко было уложить меня в молодости. Ударил и я.
Больше ничего не помню… Словно туманом застлало глаза, окутало все кругом… Сколько времени прошло, не знаю. Много, должно быть… Брезжило утро, когда я стал приходить в себя. Моросило. Где я? Что со мной? Дождь шелестит. И сквозь этот шелест послышался вздох, будто слабый голос кличет: «Вставай, Су-о-пи-и-ис!..» Кто меня зовет? Я с трудом повернулся на бок, открыл глаза. Лежу на холме, весь мокрый. Понемногу вспомнил все. Радость меня охватила: жив! Но кто же меня звал? Поднял голову, озираюсь. Нет вокруг ни души. Наверное, почудилось… Ослабел я, прижался к сырой земле. И тут совсем явственно услышал тяжкий вздох, донесшийся откуда-то из глуби земли, словно из самого ее сердца: «Вставай, Су-о-пи-и-ис!..» Понял я — сама земля приказывает. И встал… Оперся о дерево и долго стоял, оглядывая вершину холма. Мертвый олень лежит рядом, а врага моего уже нет. Только в траве поблескивает нож, омытый дождем. Подобрал я свое ружье и кое-как, опираясь на него, доковылял до дому.
Два месяца провалялся, пока зажили раны. Слышно было, что и человек этот долго подняться не мог.
Старый Суопис помолчал, и все молчали вокруг него.
— Вот и вся быль, рассказывать дальше нечего. С давних пор по-разному люди относятся к земле и к зверю.
С той поры на всю жизнь полюбился мне этот холмик. Здесь я понял, что земля живая. Это она подняла меня к жизни. Много раз и потом, когда бывало тяжело, я приходил сюда, и земля всегда помогала мне советом и прибавляла силы.
* * *
