— А если не пища это, а какая-нибудь отрава?
— Сейчас посмотрим, — Петька достал нож.
Распечатали баночку с цифрой ноль девять. Там оказалась полужидкая горчица. Совершенно свежая. Она ударила в нос таким резким запахом, что у Тани закружилась голова, и выступили слезы. Петька вытер нож и открыл остальные банки. В них была паста белая, как сметана. Таня макнула туда пальцем, попробовала на язык.
— Вкусная, только малость отдаёт уксусом. Она съедобная. Я вспомнила — ею борщи заправляют.
Ещё до войны мама покупала такую… только я забыла, как она называется. — Таня опять обмакнула палец, облизала: — Ешьте, мальчишки.
Петька достал из ящика ложки. Пять баночек опустели в момент. Питательный специальный майонез, приготовленный фашистскими поварами для диверсантов, хорошо насытил и взбодрил маленьких скитальцев.
Шурка потёр ладони, расправил плечи:
— Я думаю, пора пошариться в кабине, пока темень не наступила.
Дверь в пилотскую кабину сразу открыть не удалось, ручка была кем-то снята. Торчал только четырехугольный короткий шпиндель. Среди хлама и обломков, валявшихся на полу, Петька нашёл пустую пулемётную гильзу. Немного сплющил её, надел на шпиндель и плавно повернул обеими руками. Замок едва слышно щёлкнул, и дверь отворилась.
Тимка с Шуркой впервые оказались в кабине самолёта, притом военного. Они удивились до крайности. На стенах не было ни одного свободного сантиметра. Всюду приборы. Уйма приборов. Некоторые из них, словно живые, все ещё подрагивали тонкими фосфорическими стрелками.
— Вот где обдираловку устроить, потом их помаленьку разбирать. — Шурка взобрался на командирское кресло, взялся за штурвал и тут увидел бумажку. — Петька, здесь записка.
На клочке папиросной коробки неровным почерком было написано: «К приборам не прикасаться. Майор Крупинцев».
Шурку словно ветром сдуло с кожаного сиденья.
На правой боковой стенкеТимка кто это такой?
— Это самый и есть Гитлер, ихний фюрер.
— Ну и морда, я тебе скажу, на облезшую крысу похожа.
Подошёл Шурка, посмотрел:
— Петька, можно я в него харкну?
— Можно.
Шурка со смаком плюнул в физиономию фюрера.
Со штурманского места через стеклянный колпак Тимка осмотрел небо. Гасла багряная заря, высвечивая рваные края низких лиловых туч.
— Гроза, Петька, будет.
— Ну и пусть. Здесь нас не зальёт.
— Я не об этом, следы боюсь смоет.
— Найдём…
Тяжёлый удар грома потряс землю. Ребята от неожиданности присели. Сухие раскаты покатились по дикой степи. Полыхнула молния, в кабине стало светло. Стрелки приборов неистово закрутились.
— Петька, нас здесь не прибьёт?
— Не прибьёт, Шурка. Самолёты так сделаны, что молния их не трогает, — уверенным голосом соврал Петька. И словно на вред ему, прямо над ними сверкнуло острие молнии. В хвосте самолёта что-то треснуло, угрожающе заскрипел весь корпус. И сразу же раздался оглушающий гром. Показалось, что чёрный купол неба лопнул и осыпается вниз. Запахло чем-то горелым.
— Петька, самолёт не загорится? — прошептал на ухо Тимка.
— Не должен.
Таня сидела на корточках и задумчиво смотрела на светящиеся стрелки приборов.
Послышался шум ливня. По стеклянному колпаку кабины побежали ручьи. Молнии стали сверкать реже, и гром грохотал теперь где-то в стороне.
— Давайте спать, завтра чуть свет тронемся.
А кто первым будет караулить?
— Никто. А кого бояться? — Петька топнул ногой. — Эти из земли теперь не вылезут.
Вышли из кабины, захлопнули дверь. Со шпинделя сняли послужившую им ключом пулемётную гильзу. При вспышках далёких молний очистили от обломков левую длинную лавку и легли. По корпусу самолёта продолжали хлестать упругие струи дождя. Стекающие на землю ручейки успокаивали ребят.
— Петька, а какой марки этот самолёт?
— Не знаю, Тимка. Я видел всякие разные: «мессершмидты», «юнкерсы», «хейнкели», а такой первый раз вижу.
— Петька, а почему у фрицев такой знак — крест с загнутыми концами?
— Мне в Краснокардонске мой друг Васька Горемыкин говорил, что фашистский знак составлен из четырех букв «Г», потому что у ихних главарей фамилии начинаются с этой буквы: Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер. Этот знак свастикой называют.
— Эх, послали бы меня в Берлин, — зевая, сказал Шурка, — да выдали хороший револьвер, я бы им показал букву «Г», вся ихняя родовая запомнила бы Шурку Подметкина с Байкала и другим бы посоветовала не зариться на нашу страну.
— Петька, а ты карты костоедовские не потерял? Петька повернулся на бок, ощупал карманы:
— Здесь, на месте.
— Как ты думаешь, завтра до вечера успеем разыскать заставу?
— Успеем. Только пораньше надо выйти.
Поздно вечером, когда солнце, раскалив побуревшие степи, уходило на покой, старый погонщик верблюдов Дорж Садном возвращался домой. Он сидел верхом на белом верблюде и пел песню. Пел о родной стране, на которую хотят напасть японские самураи. Он пел о том, что Советская Армия хорошо бьёт фашистов и скоро их прогонит туда, откуда они пришли.
Старик не спешил. Сегодня все дела сделаны. А завтра он опять поедет в штаб советских войск, получит два цинковых бака с пищей и повезёт их к советским солдатам — молодым ребятам, охраняющим границы Родины.
Доржу Садному семьдесят восемь лет, и когда его спросил сам майор Крупинцев, не тяжело ли каждый день ездить на границу, старый бурят, улыбнувшись, ответил:
— Нет. Не тяжело. Однако, совсем не устаю.
Дорж Садном, осматривая степь, удивился. Перестал петь. Остановил верблюда. Недалеко от тропы лежали четыре человека. Старик развернул верблюда, цокнул языком, подъехал. Три мальчика и одна девочка. Быстро соскочил на землю. «Мёртвые, что ли?»— подумал обеспокоенно. Наклонился. Потрогал всех, послушал. Побежал к верблюду. Длинные пальцы быстро развязали ремни, выхватили из сумки алюминиевую флягу с водой.
Сокрушённо покачивая головой, Дорж Садном вернулся к ребятам. Обрызгал лица. Раскрывая пальцами рот, каждому влил несколько глотков воды. Стал легонько трясти:
— Нахор, нахор. Друг, друг.
Но ни Петька, ни Таня, ни Тимка, ни Шурка Подметкин не открыли глаза. Древний Дорж Садном растерялся. Он пытался поднять на руки Таню и не смог. Очень слабый был Дорж Садном. В руке у Петьки он увидел красный лоскуток. Разжал пальцы.
— О, такие косынки носят пионеры. Их называют юные ленинцы.
Старый батыр бросил на землю флягу. Вытащил из вьючной сумки свой огромный ветхий халат, расстелил его на земле и, опустившись на колени, всех четырех закатил на него. Запахнул халат, обвязал ремнём. Подвёл верблюда и, постукивая его прутиком по коленкам, заставил лечь рядом с ребятами. Подтащил их к горбам и крепко привязал. Вскочил сам. Верблюд, как будто понимая, что ценна каждая минута, быстро встал. И сразу побежал. Старый бурят, нахлёстывая прутиком, кричал что-то на своём языке. Торопил. И огромный белый верблюд, взрывая могучими ногами пыль, летел по степи, как корабль. От встречного ветра развевались седые волосы старика. Цох! Цох! Быстрей! Быстрей! Неожиданно наперерез вылетели два молодых бурята, тоже на верблюдах.
— Стой! Молодой бурят, увидев привязанных, зло сверкнул чёрными глазами, его смуглая рука схватилась за рукоять ножа, висевшего на ремне.
— Япошки? — крикнул он. Блеснул клинок, вынимаемый из ножен: — Их надо убить!
— Но! Но! Но! — закричал старик.
— А хто?
Дорж Садном распрямил худые плечи и гордо сказал, почти по-русски:
— Люди майора Крупинцева!
И теперь уже не один, а три верблюда неслись по вечерней безлюдной степи. Неслись туда, где расположилась пограничная застава майора Крупинцева.
Цох-цох-цох! Быстрей-быстрей-быстрей!
Из сообщения, переданного по радио:
Советские пионеры Петя Жмыхин, Таня Котельникова, Тима Булахов и Шура Подметкин в одном из районов горного Забайкалья разыскали золотую валюту, спрятанную в гражданскую войну колчаковцами в так называемом лабиринте Гаусса.
Все золото на сумму сорок семь миллионов рублей, найденное в обвалившемся лабиринте, по просьбе пионеров передано на укрепление обороноспособности нашей Родины. За мужество и отвагу, проявленные при розыске лабиринта Гаусса, пионеры представлены к правительственным наградам…
