Натале и сел плести путы, а я привязал веревку к салазкам и вышел во двор. Подмораживало. Днем малость отпустило, а к вечеру снова стало прихватывать. На крышах висели сосульки, длинные-предлинные, как клюв у аиста; проведешь палкой — звенят, словно бубенчики.
Одному кататься скучно. Я подумал про Крушинную гору, хотя дедушка в тот вечер не велел уходить со двора. И, как только подумал, страшно мне захотелось пойти на гору. Вот там накатаешься! Как рванешь — только ветер в ушах да комья снега из-под полозьев. Зазеваешься, чуть в сторону свернешь — зарябит в глазах. Бац! — и уже сидишь по горло в сугробе. В субботу и воскресенье там ребята со всей деревни собираются. Знаешь, как здорово! Катаемся до самой ночи!
Но тогда не было ни субботы, ни воскресенья, а одному на Крушинной не катание. Я только выехал со двора и скатился с откоса возле березняка. Полозья скрипят — наст крепкий. Салазки с ходу взлетели на другой холмик, и я, лежа на животе, снова припустил вниз. Оттуда рукой подать до Гайлисов. Мы с их Вацюкасом вместе в школу ходим, на одной парте сидим.
Но я и не думал заходить к Вацюкасу. Уже домой собирался. А тут, гляжу, выскакивает с санками Вацюкас, нахлобучил ушанку и катится ко мне:
«Что будем делать?»
«Покатаемся тут, говорю, на Крушинную дедушка не велит».
«Меня тоже не пускают», — пожаловался Вацюкас.
Съехали мы с одной горки, подняли стайку куропаток, потом с другой. Даже не заметили, как очутились возле дома кузнеца. Прямо за усадьбой — Крушинная. Правда-правда, мы не собирались туда! Но гора была рядом, в двух шагах. Ты бы тоже не утерпел.
Прокрались за гумном, чтобы нас не увидели в окно, и залезли на самую гору. К тому времени село солнце и вышел месяц. Ты бы поглядел, какой он был в тот вечер: я еще сроду такого месяца не видел — большущий-пребольшущий, и весь в тумане! Вынырнул из-за леса и уставился на нас. Смотрит и смотрит, прямо жуть берет. А тут еще на усадьбе кузнеца поминальную затянули. Стоим, кругом белым-бело.
Съехали мы с гребня, лезем опять вверх, а тут что-то шасть по склону. Мы стали, вылупили глаза.
«Видел?» — тихо спрашивает Вацюкас.
«Видел», — отвечаю.
А тут снова будто большим крылом черкануло по снегу, только поближе, чуть санки не зацепило.
Мы обмерли. Боимся с места тронуться.
«Кто это, Алпук?»
«Молчи, еще услышит!» — говорю.
«Страшно, Алпук, пошли отсюда».
Вспомнил я дедушкины рассказы про чертей. По вечерам он, бывало, сучит веревку или клумпы выстругивает и рассказывает, как черти передрались и развалили снопы на соседском поле. Или ехал человек верхом с базара, черти стащили его с коня, посадили на корягу среди болота, а сами ночь напролет гоняли жеребца до кровавой пены. Только под утро понял человек, что сбился с пути и чуть не сгинул в трясине. Как вспомнил я это, зубы застучали.
«Глянь, глянь, опять!» — ухватился за меня Вацюкас.
Так и есть — черти возятся. Может, дерутся за Кузнецову душу, может, пляшут на радостях, что она им досталась, уж и не знаю. Втянули мы головы в воротники и выбиваем дробь зубами. Еще бы! На белом склоне выросли два огромных страшилища с прямыми, как копья, рогами, волосатыми мордами и страшными копытами. Сначала они толкались, брыкались, бодались, а потом вошли в раж, и от пляски заходила ходуном вся гора.
Кружились они, валялись, прыгали… Как сейчас вижу: то дерутся, трясут косматыми мордами, то обнимаются, танцуют, сцепившись… — Алпукас таинственно улыбнулся. Он смотрел прямо перед собой куда-то вдаль и очень походил в этот миг на старого Суописа…
— Что же дальше?
— Кинулись мы к салазкам, слетели под гору, а потом что есть сил пустились по домам.
Я влетел в избу, кричу:
«Дедусь, черти дерутся!»
Дедушка оторвался от работы:
«Кто, кто дерется?»
«Да черти же! На Крушинной горе».
«Эк несет околесицу!» — обозлился дедусь.
Но, когда я выложил все, он схватил с крюка шапку, вскинул на плечо ружье — и за дверь. Одному оставаться боязно, и я выскочил следом.
Дедушка идет быстро, а я вприпрыжку поспеваю за ним, на ходу оправдываюсь, что всего один разок скатился… Под горой я остановился — дальше меня силком не затянешь! Дедушка свернул с дороги, пригнулся и скрылся за холмом.
А черти знай выплясывают на обрыве. Издали-то мне еще лучше видно.
Тут снова появился дедушка, только на другом скате горы. Но почему он идет не к чертям, а в другую сторону? Этого я никак не могу взять в толк. Пройдет немного, остановится и опять крадется по откосу. Должно быть, испугался чертей и домой подался.
Потом вижу, в лунном свете блеснуло ружье: ба-бах!
Чертей как ветром сдуло. Видать, выстрелы испугали. Вокруг опять спокойно, тихо.
Жду-жду дедушку, а его все нет и нет. Наконец появился из-за холма. Смотрю — тащит что-то в руках. Подошел ко мне и кинул на снег.
«Вот они, твои черти!»
Я глянул — зайцы! Откуда они взялись?
А дедушка смеется:
«Косые — чудной народ. Трусы-то они трусы, а между собой подраться любят. Как разойдутся — вплотную подходи, не заметят. Они, вишь, выскочили на холмик поразмяться, а месяц светит, тени далеко ложатся. Вот вам черти и померещились…»
— Э-э, храбрецы, зайцев за чертей приняли! — снисходительно улыбнулся Ромас. — Я же говорю — люди выдумали, никаких чертей нет. А ты еще споришь.
Алпукас тоже улыбнулся, но как-то невесело, с сожалением. Его задело пренебрежение Ромаса.
* * *
В тот день Ромас и Алпукас пришли на стройку с большим опозданием. Черти помешали.
— Ромас, пошли на рыбалку!
Ромас мотнул головой.
— Все равно не клюет.
— Ребята обещали прийти к школе. Собирались купаться.
— Вода холодная.
— Ромас, а шалаш? — вспомнил Алпукас. — Давай строить.
— Что толку от шалаша?
— Что? Ночевать будем. Рыжика приведем. Ты же все время хотел.
— Мало ли что хотел.
Алпукас загрустил. Был послеобеденный час — самый приятный в субботу. Самый приятный потому, что все работы на сегодня закончены, до сумерек уйма времени — балуйся, купайся с ребятами, рыбачь, и впереди — целое воскресенье… А Ромас вдруг скис.
Послонявшись по двору, дети направились в избу. Здесь сегодня было шумно. Все, словно сговорившись, насели на Юле. Дело в том, что колхозная молодежь вместе со студентами решила провести маевку. Афиши обещали обширную программу: представление, песни,
