было сном, когда проснётся, и, наверное, это к лучшему.
– Ммм? – тянет она.
– Я просто хотела сказать, что очень сильно ценю всё, что ты для меня сделала. Ты была очень, очень хорошей мамой.
– Лея? – спрашивает она. – Я скучаю по своей сестре Лее. Она может забрать всю мою косметику. Я даже разрешу ей подстричь мои волосы.
Я прижимаюсь щекой к её руке.
– Со мной всё будет хорошо, даже лучше, чем хорошо. Я собираюсь спасти Шрам.
– Да, это так, милая. – Джия улыбается, не открывая глаз. – Можешь делать всё, что захочешь.
Я целую тётю в щёку и пытаюсь запомнить её такой до следующей нашей встречи. Я не знаю, когда она произойдёт, и понимаю, что тётя будет переживать, но, в конце концов, встреча будет стоить того, чтобы подождать.
Я включаю для тёти вентилятор, затем проскальзываю в дверь своей комнаты и бегу к волшебному зеркалу. Джия повесила его на стену для меня, поэтому я вижу его сразу, как вхожу, и резко останавливаюсь. Я грязная и растрёпанная, на джинсах новая прореха, волосы сальные и собраны в неряшливый хвост. Теперь всё зависит от этого зеркала и от того, что оно может сделать – или что я могу с ним сделать. Но прямо сейчас стекло выглядит совершенно обычным. Таким же обычным, как я.
Я подхожу к нему, потирая метку Наследия. Сердечко на запястье нагревается от прикосновения, а затем потрескивает, как от статического электричества. Это больно, но это не неприятная боль. Она напоминает мне, что я жива.
– Волшебное зеркало, – говорю я. – Покажи моих друзей.
Стекло тут же начинает подрагивать, а моё отражение покрывается рябью. Из серебра медленно проступают тени, обретая форму: Джеймс, высокий и худой; Урсула, полнокровная и округлая, как персик; Малефисента с рожками, которые она вырастила в лаборатории.
Я не могу уйти сейчас. Я выгляжу ужасно.
Дрожь прекращается, стекло выравнивается, и зеркало возвращается в своё нормальное состояние.
– Я скоро вернусь, – говорю я вслух. Я понятия не имею, к кому обращаюсь, но уверена, что кто-то или что-то меня слышит.
Я стаскиваю одежду и быстро принимаю душ, чувствуя, как с моей кожи стекает грязь – грязь города и последних дней. Я чувствую привкус соли на губах и тру кожу, пока она не пропитывается влагой и не начинает сиять розовым светом. Мне нужно стать как можно чище для того, что я собираюсь сделать.
Я возвращаюсь в свою комнату, завёрнутая в полотенце, и кричу. Кто-то стоит у моего окна. Я вижу, как по другую сторону штор движется тень.
Я бегу за ножом, затем отдёргиваю занавески, и там оказывается чёртов Лукас Аттенборо.
– Какого дьявола ты тут делаешь? – Я готовлюсь к драке, но как только Лукас заходит в комнату, его опухшее лицо не даёт мне что- то сказать или сделать. Мне просто становится жаль его.
– У меня есть кое-что для тебя, – говорит Лукас. – Тебе это понравится. – Он бросает взгляд на окно. – Журналисты за мной следили. Они повсюду. Я от них оторвался, но, пожалуйста, дай мне побыть здесь несколько минут, чтобы они потеряли след.
Сейчас не самое подходящее время. Мне нужно кое-куда уйти.
– Я принесу тебе воды, – наконец говорю я. – Ничего не трогай. И если я вернусь, а ты попытаешься ударить меня по голове или сделать со мной ещё что-нибудь, ты пожалеешь.
Лукас почти улыбается.
Когда я возвращаюсь, он расхаживает по комнате, уставившись на пробковую доску, куда я приколола фотографии со мной, Урсулой и Джеймсом. Лукас останавливает взгляд на снимке, где мы с Джеймсом обнимаемся и целуемся на откровенном селфи в Вечнозелёном саду среди волшебных растений.
Я знаю, какими мы выглядим: безнадёжно влюблёнными.
Лукас мог просто заглянуть в мои социальные сети, и он увидел бы те же фотографии, но он всё равно пристально их разглядывает, а затем снова осматривает комнату и говорит:
– Ты аккуратнее, чем я ожидал. – Затем что-то в его лице меняется, будто Лукас принята решение, и он поворачивается ко мне на четверть оборота. – Мне кажется, отец передумал насчёт Шрама.
– Твой отец?
– Да. Совсем недавно мы снова начали общаться. Сегодня, сразу после митинга, он мне позвонил, и мы встретились в «Стране чудес». Он дал мне это. – Лукас достаёт из кармана две ампулы. Жидкость внутри золотистая и пенистая.
– Магия?
– Нет, – говорит он. – Это противоядие.
Противоядие. Я помню, как сильно его хотела. Но с тех пор я продвинулась дальше. Время противоядия прошло.
– А что во втором? – спрашиваю я, указывая на второй флакон в руке Лукаса.
– Я собираюсь оставить его себе. На случай, если понадобится сделать ещё. Я имею в виду, если я смогу разобраться в формуле без отца. Он как раз всё мне объяснял, когда ему позвонили, и он выбежал, а потом...
Голос юноши дрожит, и ему требуется секунда, чтобы прийти в себя.
– Мне жаль, Лукас. – В этот момент мне действительно жаль. Хотя я ненавижу его семью и всё, что она делает, я вроде как понимаю – в этом нет вины Лукаса.
– Ага, – говорит он.
Я держу тёплую стеклянную ампулу, перекатывая её в ладони.
– Откуда мне знать, что там не яд или что-то в этом роде?
Лукас пожимает плечами:
– Ниоткуда. Но я действительно серьёзно думаю, что отец пытался поступить правильно.
– А что насчёт его сегодняшнего объявления? Про поимку злодеев и всё такое.
Лукас слабо улыбается и застёгивает толстовку до самого верха.
– Я не говорил, что он перестал быть политиком. Жёсткая борьба с преступностью полезна для кампании.
– Ага.
– Думаю, мне лучше уйти, – говорит Лукас, выглядывая в окно. – Похоже, фургон новостей поехал дальше.
– Будь осторожен, Лукас. – Я хочу говорить небрежно, может быть, даже немного саркастично, но слова звучат с большим чувством, чем я рассчитывала. Я знаю, каково это – потерять семью. Я знаю, как это больно.
Лукас замирает и испытующе смотрит на меня.
– Знаешь, – говорит он, – в школе я обращался с тобой как с куском дерьма, но я всегда тобой восхищался. Ты не была такой шумной и высокомерной, как твои друзья.
– Высокомерной? Самые высокомерные – дети Элит.
– Мы? Нет. У нас просто
