худыми ножками косулю, что в двух всего шагах от кустарника сделались незаметны, ибо по стройности один в один были похожи на любой из пучков его стволов.
Малышка не торопилась уйти. Сквозь близкое расстояние, что разделяло нас, она отыскивала в моём взгляде то, человеческое, что позволило бы ей не растрачивать сил на бегство. И если во мне она была почти что сразу уверена, то в собаке, что неизменно сопровождала меня на прогулках — конечно же нет.
Едва я уловил сие, смущающее козочку, обстоятельство, то улыбнулся ей ободряюще, и поманив собаку кивком, развернулся к дому. Через пару шагов я поворотил голову, рассмотреть косулю. Она тихонько брела к тому месту, где только что были мы. Солнце довольно сильно ослабило корсет наста, обнажив голое тело земли, и вблизи дороги оказалось полно мест, откуда вполне можно было набрать пригодного для весенней трапезы сенцА.
Признаться, я не сторонник торопить события, но глядя, сколь жадно обрывает неподатливые прошлогодние травинки козочка, я мечтал, чтобы скорее уж: и тепло, и свет, и зелени вдоволь. Не для себя. Не для себя…
На свете много разных людей. Одни укрепляют подшев 18 основ мироздания, другие живут сами по себе, ради себя, в стороне, но, впрочем, до поры до времени. Случись что, они пополнят ряды упомянутых первыми. Иные, вовсе — как бы посторонние миру: желают здравствовать, если у них в чём нужда, а другим часом пройдут мимо, не сочтя нужным знаться.
А есть ещё люди, чьё существо устроено на манер струн. Ими бренчат походя бездушные, бездельники или расчётливые, а то и подлецы, — поглядеть, как мучаются те от чувств-с, страданием полюбоваться. Трогают выпачканными, жирными от всеядности руками, а то накрутят на палец, и цепляют той самой струной за всё, что ни попадя. Слушают, как натужно, на надрыв, гудит она. И ведь не остановит никто, не попеняет. Чем-то занят, и ладно, а эта… Пускай терпит, коли не может иначе никак.
Впрочем, иногда играть на струнах берутся вполне себе добрые и порядочные люди. Из лучших побуждений. Во благо. Дабы не останавливались на достигнутом и не прозябали на обломках прежних заслуг. Про то, что лучшее — злейший из врагов хорошего, отчего-то не помнится. То, быть может, всё подобное — для прочих, но не для тех, над кем измываются из стремления отточить их усердие, вылепить на свой манер понимания сути добра и его противоположности.
— Вам не стоит тратить свои нервы понапрасну… — говорят им порой сочувственно, пугаясь внезапной бледности, гримасы горя и проступивших на глазах слёз.
Только, позвольте… как?! — перестать звучать струне. Ведь до той поры, покуда не оборвётся насовсем — никак.
…Жизнь стаивает глыбой льда. Солнце, облизывая его горячим, раздвоенным языком лучей, позволяет разглядеть вмёрзшие в сердцевину, зелёные совсем, пахучие сосновые шишки, остроконечные сусальные листья, коими без счёту сорит по осени клён, стайку крошечных серебристых карасиков и горсть ягод калины вперемешку с божьими коровками, что будто веснушки на щеках звонкой, прозрачной, кристально-чистой души…
Жизнь стаивает глыбой льда, оставляя после себя…
Ручьи теней, что тянулись с востока от сАмого самогО горизонта, с головой выдавали рассвет, кой с каждым разом всё больше и больше отвоёвывал у ночи, отчего дни делались просторнее. Тёплые платки облаков, в которые кутались они прежде, теперь всё чаще лежали скомканными промеж сугробов, чьи белые щёки, покрытые чёрной щетиной пыли, вызывали некое брезгливое чувство, что посещает часто после буйного, безоглядного веселья, затмившего ненадолго разум. Беспамятство, известно, — лучший товарищ шальных, сумасбродных и бестолковых. В старину их причисляли к сбреховатым, наделяя тем многими грехами разом, дабы не тратиться на перечисление, да не вводить себя тем самым во грех злословия.
За рассветом, само собой случилось утро, засим, в крупный горох снегопада, заявился полдень. Косули, что лениво, напоказ пугались людей, радовались этому последнему снегу, как некогда превозносили первый. Вообще же, всяк живущий отдаёт от себя много внимания почину и завершению, а всё промеж делается как бы само собой, да тяп-ляп или со тщанием, — это уж кому на то какое разумение дано. Либо по совести, либо ей поперёк.
Ветер ходил по лесу, сбивая вязаные шапки птичьих гнёзд с ветвей на землю. То ли не жалел чужого труда, толь взывал к покорности, — всё одно выходило некрасиво, не по-людски.
Солнце с неодобрением поглядывало в его сторону, но не оставляло прибирать округу, заодно отыскался потерянный барабан дятла, и тот сразу принялся дробить дробно небеса. Не позабыло светило и про синиц, что непрестанно просили, то купаться, то пить. — натопило им побольше снегу для всех утех… Так и провозилось солнце до самого вечера, когда заря, по примеру братца рассвета, тщилась развлечься теми же ручьями теней, да только вот выходило хуже, нежели у него. И, обвалявшись в каприз, рассердившись, заря повела себя совершенно по-бабски: выставила солнце вон и заперла за ним дверь.
Одна радость — рассвет возьмёт от ночи своё, и поднявшись раньше прежнего ещё на чуток, примется за дело, и вновь забьют ручьи теней вдоль просек и поперёк косовых…
— И нет той силы, что остановит их?
— Будем надеяться, что нет…
Фойе кинотеатра кипело очередью к кассе. Отец, зажав синие билетики в руке, заметно волновался, а матери всё не было.
Мимо нас ходили люди, и некоторые, завидев заветные билеты в руке отца, с надеждой спрашивали: «Лишний?!»
— Нет. — краснея играл желваками отец в ответ, а я спешил добавить, выкрикивая для убедительности каждое слово:
— Мы! Ждём! Маму!
Ибо мне казалось, что нас с папой могут не послушать, и вырвут билетики из рук, и убегут в охраняемый билетёром дверной проём, а мы останемся ни с чем.
— Ну… и где ты была? — проговорил отец кому-то в толпе, из-за чего я понял, что мама уже на подходе и он заметил её, приближающуюся к ступеням кинотеатра.
От мамы всегда хорошо пахло «Лесным ландышем», и вся она была наглаженная, чистенькая, аккуратная, в накрученных бигуди кудряшках.
— Ну, почему ты так опоздала? — добивался отец у жены, на что та, возмущённо тараща голубые глаза, отвечала:
— Как тебе не стыдно! Мы же договорились к шести!
— Нет! К половине!
— Я отлично помню, во сколько!
— Ну, как же… Да, что там… — махнул рукой отец. — В пустой след…
— Если так, то мы можем вовсе не идти! — нехорошо улыбаясь, негодовала мать…
