декабря, неприбранная, нечёсаная, в белой рубахе до пола, вышла зима. Шикнув на ястреба, огляделась она на все четыре стороны и шагнула бледной босой ногой по ледяному чистотелу, так что враз попадали мошки с гриба 34: то ль песка пыльной щепотью, то ли маковым семенем. И покуда гриб глядел в испуге на то, как ссыпались они наземь серыми снежинками, скрипнула дверью зима, как снегом, и пропала.
Коли б мошки взялись за ум, да покинули его сами, по своему разумению, гриб погоревал бы недолго, а после, через стремление сердца непременно кого-то пожалеть, нашёл бы себе новую докуку. Но в тот час он словно разом осиротел. Не умея плакать, гриб совсем скоро усох от горя, и до самого своего конца приговаривал с досадой:
— Али не так просил, али не того…
И с тех самых пор растут грибы молча, ни за кого не просят, никому ничего ни о ком не говорят. Токмо сидят по шею в земле, прислушиваясь к стороннему шуму: не идёт ли кто мимо, не по их ли грешную душу…
По причине нескончаемой череды дождей, луна слегка заржавела, раскисла в сером, застиранном и ветхом от того тумане облаков, и рыже-коричневое гало, что растекалось подле неё, придавало небу немного неряшливый вид. Впрочем, всё, чему место было оказаться внизу, на земле, тоже не отличалось благообразием.
Новый ковёр, сплетённый ветром из нарезанной им самим листвы, как-то слишком быстро пришёл в негодность. Едва ли не в одночасье он потерял свою форму, а что до привлекательности, её, как казалось, не было и в помине. Расползаясь по швам от одного только взгляда, он топорщился черенками листьев, будто суровыми нитками, и только тем и был хорош, что лес не взывал ни к кому, дабы заштопать, но лишь покорно взирал себе под ноги.
Только маты из отслуживших своё сосновых игл не утеряли стойкости, и, показывая характер, по-прежнему отражали любую поступь, — будь то торопливый бег косули, либо мерный, тяжёлый шаг лося, а под него, чему ни попадись, о том можно и позабыть.
Покуда дождь устанавливал в лесу свои порядки, из неглубоких морщин коры вымыло оранжевых божьих коровок. Беззащитные, недвижимые, лежали они горстями на холодной земле, ожидая безучастно, пока нетканый плат снега укроет их, упрятав подальше от птичьих глаз, чья прожорливость тягалась силами с непогодой: чем больше лютовала она, тем менее разборчивыми делались пернатые. И, — трудно обвинять их в том…
Долго было б можно стенать о нелюбви к ненастью и слякоти, — немилое, сколь мимолётно ни оно, ставит на сердце своё тавро едва ли не навечно, — если бы не вмешалась луна. Избавившись, наконец, от того, что мешало ей блистать, отсыпала она на землю немного от своей белизны. Так что теперь… Дюже сияет снег дюжинами дюжин кошачьих глаз! И не видать под ним ни киселя листвы, ни недосушенных кофейных зёрен божьих коровок. Чисто. Пусто. Светло. И непонятно теперь, — хорошо это или наоборот. А, может, раньше-то получше оно было? Так оставить или вернуть?! Да не вернёшь уж ничего. Ни теперь, ни потом.
Замёрзшая глазурь первого снега запуталась в седых волосах травы. Ноги прохожих стыли даже при скорой ходьбе, но утешали себя тем, вкусным, позабытым с прошлой зимы хрустом каждого шага. Нечаянные улыбки бродили по лицам людей, и в них было столько детской, искренней наивности, что Бог с нею, с простудой, она так или иначе найдёт повод проявить себя, но вот чтобы так, невзначай, приоткрыть дверь в безмятежное прошлое… Редко оно, так-то вот, ни с того, ни с чего…
Вспомнилось, как девчонки за соседней партой шептались, прижавшись друг к другу. Лица обеих, сморщенные от умиления, вызывали любопытство и зависть. Они подносили к лицу сложенные горстью ладошки, причмокивали без остановки, так что даже учитель математики, необыкновенно добрый Василий Фёдорович заметив их волнение, никак не связанное с решением задачки, был принужден призвать их, наконец, к порядку. Василий Фёдорович ходил по классу, присматривался к каракулям в наших тетрадках, застенчиво улыбался, сияя лучистыми морщинками возле глаз, а некоторых гладил по голове, приговаривая неизменное: «Думай голова, картуз куплю!»
Как только прозвенел звонок на перемену, я подошёл к девчонкам, и напрямки спросил, о чём это они шептались весь урок. Оглядев меня с ног до головы, словно решая, достоин ли я получить ответит, одна из подружек процедила надменно и даже довольно дерзко:
— У нашей кошки родились котята. Вот! Вы, мальчишки, всегда таскаете кошек за хвосты, или привязываете к ним консервные банки, и вообще, ничего не смыслите…
Чего и в чём именно, мы там, мальчишки, не понимаем, я дослушивать не стал, а развернулся и отошёл к нашим ребятам, ибо дольше стоять с девчатами было б зазорно. Но весь длинный школьный день я только и размышлял о том, как это, наверное, здорово. когда у кошки появляются котята. Какие они… «Гм, а, действительно, какие они?» — Думалось мне. Я видел сколько угодно взрослых котов и кошек, но маленьких, а тем более младенцев, — никогда.
С трудом дождавшись окончания уроков, я первым забежал в раздевалку, и, сдёрнув с вешалки пальто, выбежал из школы, чтобы подкараулить ту, чья кошка стала мамой. Я плёлся за девчонкой до самого её дома, и когда, наконец, окликнул, она лишь вздёрнула брови вверх, будто бы знала, что я иду следом:
— Чего тебе? Раз уж шёл за мной, мог бы помочь донести портфель! — Заявила она.
— С чего бы это! — Удивился я. — Портфелей я ещё девчонкам не таскал!
— Так чего ж тебе от меня надо?
Слегка смешавшись, я, всё же, попросил:
— Покажешь котят?
— Хорошо. Пойдём, покажу! — Неожиданно легко согласилась девочка, и позвала за собой в подъезд.
После того, как я увидел котят, приросших к распухшему от молока животу мамы, больше похожих на червячков, чем на настоящих кошек, я не мог больше думать ни о чём. Заручившись дозволением хозяйки, каждый день после школы я навещал кошку, угощал чем-нибудь вкусным, припасённым с обеда специально для неё, а заодно подглядывал за котятами, которые постепенно обретали знакомые кошачьи черты.
Среди малышей был один, который особенно запал мне в душу. Когда я приходил и усаживался на пол подле батареи отопления, где стояла коробка с новорождёнными, котёнок оставлял пить мамино молоко, полз ко мне, и, взобравшись
