на подставленную руку, засыпал. Его крошечное сердце язычком маленького нежного колокола билось в мою ладонь, чем будило во мне неведомые доселе чувства.
Глядя на то, хозяйка кошки сказала однажды:
— Знаешь, а ты не такой, как другие мальчишки. Хочешь, когда котёнок подрастёт, я подарю его тебе?
— Мне?! — Едва не задохнулся я от восторга. — А… а разве так можно?!
— Ну, конечно! Мы же не можем оставить себе всех котят!
Окрылённый надеждой на то, что совсем скоро у меня будет настоящий котёнок, я побежал домой, и прямо с порога поведал родителя о своём счастье. Отец был не против, так как постоянно пропадал на работе, но мать…
— Никаких животных в доме. — Твёрдо сказала она, и я понял, что это конец. Котёнок, разбудивший нежность в моём сердце, достанется кому-то другому, и будет тосковать по мне всю свою жизнь так же, как буду грустить без него я.
В тот день, когда хозяйка кошки отозвала меня к окошку школьного коридора, чтобы сказать о том, что котёнка уже можно забирать, я сказал ей «дуру» и стукнул портфелем по голове. Девчонка пригладила растрепавшиеся косички, и презрительно оглядев меня с ног до головы, сказала:
— Ты такой же, как и все мальчишки.
С тех пор прошло чуть ли не пол века. И однажды, когда я добирался со службы до дома пешком, легкомысленно подставляя свою седую голову первому снегу, в белом палисаднике у дороги заметил мелкие кошачьи следы, и там же, совсем рядом, небольшого котёнка. Он явно замёрз, и хотя не дрожал, но достоинство, с которым держался, дабы не выдавать прилюдно своё бессилие, давалось ему нелегко.
Я нагнулся, и без лишних слов подхватив котейку под холодный живот, сунул за пазуху. Снег, словно бы только это и сдерживало его, тут же припустился в галоп, и, хотя до дома оставалось совсем немного, в два счёта совершенно запорошил мои волосы, отчего те сделались похожими на сладкую глазурь, которой в детстве обыкновенно поливали ромовые бабы. А кот… Едва отогревшись, он принялся стучаться своим сердцем в моё так громко, что слёзы брызнули у меня из глаз. Он словно ждал меня в палисаднике, именно меня, именно этот кот, все пять десятков лет. Конечно, я понимал, что такого не может быть… но случается, всё же, иногда…
И — нет, всё же та девочка была не права. Я не такой же, как все мальчишки…
Ветер ерошит цыганскую шевелюру лозы с толстыми прямыми прядями от самых бровей. Он куда как более нежен, и выбирая замешкавшихся подле вяленых ягод птиц, сдувает скомканные записки, оставленные на пергаменте виноградных листьев. Они тонкие, много тоньше берёзовых свитков со списками дел, составленными осенью. Она исчеркала их чёрной тушью, ибо сделаны почти все дела, и можно дать себе немного передохнуть, да посидеть на длинном жёстком ложе дубового ствола, что застелено уже неизменной зелёной замшей мха для теплоты и удобства. Хочется присесть рядышком, и поглазеть молча на то, как голые ветки ясеня стучат по соседнему стволу осины, будто дирижёрской палочкой, призывая к порядку весь лесной оркестр. Да кто там остался?
Домосед-ястреб с супругой, домовитые дятлы, да филин в ночных сторожах. Семейство воронов дичится, держится как бы в стороне ото всех. Ястреб, разумеется, свысока, иначе не умеет. Прочие, — синицы, воробьи и поползни льнут ближе к человеческому жилью. Там и обогреют невзначай, и покормят походя. Кинут горсть крошек в окошко, да и ладно.
А ладно ли, так-то? Глядеть в рассеянье через окошко тёплого дома, как жмутся друг к другу серые пышные комочки на ледяном ветру.
— Ишь, жирные! Вот бы их, с десяток, да на сковороду! — Скажет тот, с кем и стоять-то рядом приличному человеку не след. Так ты ему с расстановкой, усмирив негодование в сердце:
— То не от сытости птицы таковы, а распушили пёрышки, дабы подальше себя от холода удержать…
— Да ну… — Подивится охальник 35, и пожертвует на корм горсть-другую подсолнухов из кармана.
— Со всякого по крошке, так и дотянут птицы до тепла. — Радуешься ты. — Вон сколь ждать, и не началась ещё зима, а сердце уже и продрогло.
— Так-то оно так… — Возражают дятлы, но замолкают на полуслове, и сыплют стружками на холодную землю, дабы не высказать лишнего, и не пожалеть потом.
Осенний лес. Он пуст и прост, просторен и проторён. Ветер, прогнавши прочь птиц, не отыскав себе иных занятий, решает вынудить уйти вслед за пернатыми и сам лес. Настаивая на своём, ветр гнёт стволы, и даже, не уворачиваясь от хлёстких ударов кроны по бледным до прозрачности своим щекам, тщится вырвать их с корнем, чтобы «поделом», да «не повадно», дабы не дать никому случая ослушаться его. Но лес, даром ли приземлён, крепко стоит на полных ногах дубов, одетых в плотные тёплые чулки мха.
— И не таких видали! — Бормочет он себе в жёсткие по осени, на манер сома усы, и ещё крепче сжимает землю волосатыми пальцами корней. А там, промежду ними, те, кто замер в угоду осени: пауки да змейки, лягушки да жучки всех мастей.
Ещё недавно, паук наматывал тонкую пряжу паутины округ поросли молодых деревьев, расставленных в стороны пятернёй, либо букетами. Теперь же, вместо кружева паутины — спустившееся до запястий тугое полотно листвы, пробитое во многих местах. Где шагом лося, где заячьим прыжком наугад, где галопом косули. И всё то — под сенью леса, за пазухой, у сердца. Не будь его, — кому куда бежать, где схорониться от друзей и врагов, от вёдра и непогоды… Как детей растить?! — коли уж и про то сказ!
Одумался ветер не враз. Пролил слезу, да не одну. Через дождь, либо с досады, — не нам кручина. Ну, а что филин из чащи «Угу!» кричит, — его право, только прав он иль нет, про то уж не ведать, не прознать.
С неба сыпало столь мелкой солью то ли дождя, то ли снега, так что воцарившийся повсюду глянец сырости, казался странным, явившимся ниоткуда, почти чудом. Через неплотно прижатую, распаренную и разгорячённую кованную дверцу, в лоснящейся пористой коже жирной сажи, печь выплёскивала свой янтарный свет. Вырвавшийся на волю, он попадал в водоворот заоконного тумана, кой делал с ним после, что хотел, беззлобно поддразнивая звёзды. Впрочем, тем было недосуг наблюдать за игрой
