не из-за того, что нечего было сказать, а потому как молчание часто весьма красноречиво и куда как более убедительнее слов. Бывало, напротив, мы не дожидались завершения фраз, но не из-за простоты или банальности. Их смысл ощущался загодя, и это не считалось предвосхищением или интуицией, но созвучием, которому неважно — с которого такта вступить, ибо оно непрерывно, пространно и бесконечно, словно бытие, как случившееся задолго до…
Нам не надо было напоминать друг другу, что детская непосредственность в исполнении взрослого человека — хамство, не было нужды прятаться за мудростью прожитых лет, потому как не играть в эту взрослую жизнь — просто смешно. Под сенью, занятой нашими письмами, словами, молчанием не было узких мест, скользких вопросов, недосказанности. Отведённое для другого, оно теснило пошлость, банальности. Всему подобному оказалось бы неуютно рядом с нами. Но всякое, любое, самое простое что угодно, в обрамлении дружеских чувств, делалось изысканным, утончённым, требующим особого обращения…
— Вы сочиняете. Мудрствуете.
— Скорее упрощаю и недоговариваю.
— Это всё искусственное, не по-настоящему. Надо быть проще, ближе к земле!
— Да куда уж ближе…
— Но так, как у вас не бывает!
— Было. Но не будет уже никогда.
— Ох и мерзкие погоды стоят…
— Да… нынче осень не та, что бывало.
— Или мы не те.
— Ну, и это тоже.
— А как вы, батенька, простуду лечите?
— Да, как… По теплу ещё наготовил своей перцовки в 55 градусов в чилийском оперчении. По три рюмки за ужином, и все в порядке. Сплю, как убитый, просыпаюсь здоровёхоньким.
— Вы ж, вроде, на бессонницу жаловались?
— Намедни не пил, вот и не спал. А как выпью, так сплю хорошо. Так то да, коли не употреблю, ворочаюсь, сна нет, сижу у окошка, да звёзды с планидами считаю, хоть в звездочёты записывайся. Заложу еще хреновуху. И, как созреет, лакать прямо из блюдца стану. Оно так аппетитнее. С кумом также вот недавно этой водки откушали, и потом еще с его зятем бутыль. Утром восстал легко и непринужденно.
— Как это у вас выходит…
— А как не пить, когда такая жисть?!
— Не… Не бережёте вы себя, батенька. Надо — чтобы во всём умеренность, опять же — блюсти себя в чистоте.
— Мы баню каждый понедельник топим.
— Баня — это хорошо, но я про душевную чистоту.
— А чем же это я таким замарался, что от меня за версту тянет?!
— Да вы не обижайтесь, это я к примеру. Вот вы то с кумом, то с зятем позволяете себе употреблять, это не меньше, чем пьянство, грех.
— Так на то и жизнь, чтобы грешить!
— Странно вы рассуждаете, помилуйте! Жизнь заключается в покаянии!
— Ну, а в чём же мне будет каяться, коли я не согрешу?
— Чудак-человек…
— Так вы ответьте!
— Да как бы это растолковать…
— Ну, уж постарайтесь как-нибудь!
Мой визави развёл руками, покраснел, и вздохнув со свистом, произнёс:
— К священнику вам надо, только к нему! — И наскоро откланялся.
Пожав плечами, я пошёл к своему двору, снять с верёвки просохший уже подрясник, а приятель отправился к себе домой. Он держал винокурню.
Если кто умывался когда-либо водой, настоянной на солнечном свете, перед тем, как намочить руки обычной, наморщит нос, вздохнёт непритворно, а уже после станет отфыркиваться так, чтобы поменьше попало в глаза.
Тот, кто пил голубоватый невесомый сок, что источают раны берёз ранней весной, вполне вероятно откажется на время даже от сладкой колодезной воды. Течение жизни вынудит обратиться к ней вновь, но не бездумно, а с полным пониманием того, что есть такое вода, кто она, какова. Обретённый дар умения отличать в ней полутона, послевкусие, букет, не сразу, но примирит с тем, что большую часть года никак не заполучить и глотка весны…
Вздёрнув пятачок кверху, поросёнок бегал по лесу и громко кричал. Он был ещё слишком слаб, чтобы делать это одновременно, а посему, пробежав немного в одну сторону, поросёнок останавливался и раззевал рот. Огласив ночь порцией визга, возвращался на прежнюю позицию и кричал опять. Мать сорванца равнодушно и вдумчиво ощупывала сытный бисквит пригорка, посыпанный золотой стружкой. Сочные корешки, мармеладные личинки и орешки желудей, — ничего лучше и пожелать было нельзя. Если бы только…
— Ну что ты кричишь? — Поинтересовалась мать, оторвавшись от обеда. — Поешь-ка лучше. Смотри, сколько тут всего. Если будешь хорошо кушать, вырастешь большим и сильным.
Поросёнок остановился, но не вовсе, а так только, чтобы спросить:
— Я буду таким же большим, как ты?
— Что ты, милый! Намного больше!
— И буду ходить грузно, оставляя на земле глубокий след?
— Не такой уж и глубокий, но весомый, ты прав. — Кивнула головой мать.
— Вот от того-то я и кричу, мама! Я прощаюсь со всем тем, чего не смогу делать, когда подрасту!
Кабаниха никогда не ходила в школу, но истоптав множество тропинок в лесу, повидала разных птиц и зверей, на четырёх лапах и даже на двух ногах, да таких, как сын, ещё не видывала. Были в его речах разум с поводом, а не один лишь вздор. И хотя кабаны не читают книг, но лишь запахи, что оставляют друг другу жители лесной чащи, матери хватило премудрости не перечить ребёнку. Вон, сколь желудей на дубу, нагуляет ещё жирок, а ума, коли не добудет с малолетства, не отыщет больше нигде.
…Ранней весной, который год в березняке я встречаю кабана. Завидев где на берёзе истекающую соком ранку, он подходит и трётся пыльным своим боком о ствол, дабы забить ссадину жёсткой шерстью, остановить кровотечение.
По лесу кабан ходит степенно, от людей не прячется. Недолюбливает их. Видать, есть за что.
Веер неба, собранный рукой ветра, стучит холодными струнами ветвей. Натруженный частыми взмахами, он всё ещё красив, ибо угадывается на нём выцветший, но не утерявший оттого изысканности узор облаков. Размытые дождями краски дозволяют представить, как оно было раньше не наудачу, но повинуясь тому внутреннему чувству прекрасного, что имеет всякий, кто находит в себе правду любоваться не только собой. Из партера или же из ложи жизни глядит он на театральное действо бытия. И тот же ветер стирает позолоту осени прямо у него на глазах, дабы открыть её истинный лик.
Сумеет ли справиться он с разочарованием, принять и полюбить всё таким, каково оно есть, минуя
