что попирали землю культёй ноги, пристёгнутую к протезу, похожему на ножку стола. Не знаю, каково им, бедным, приходилось по-одиночке, за дверями комнат, но квартиры были коммунальные, соседки сердобольные, а уж во дворе в домино играли и вовсе безрукие, — кивнут, бывало, товарищу или сынишке, какую кость выкладывать… Всего и делов-то…
В воскресный, праздничный по всем статьям день, случалось, объединялись два гармониста, сядут, боками прижмутся тесно, как воробышки зимой, — у одного левая рука цела, у другого правая, — и такие коленца отыгрывали, — улица замирала. Бабы в передниках бросали стирку и варево «на после», выходили послушать. Стоит, такая, щекой на ладошку навалится, пригорюнится и плачет, не таясь. Мужики утирались рукавом, и в общем, тоже не особо стеснялись своих слёз.
С детства я не спутаю одноглазого, даже если он без чёрной повязки, закрывающий затянутый кожей провал глазницы, а со стекляшкой под свой цвет. Те подвоха ждут с той стороны, откуда не видно, косятся. Думают, незаметно, а мне видать, нагляделся.
Не испугаюсь я человека со смятым рубцами ожогов лицом. Есть нечто поважнее внешнего, внешности.
В блокноте, рядом с астрономическими значками небесных тел, у меня лежала переписанная азбука Морзе и азы языка жестов глухонемых. Морзе на всякий случай, а глухонемые столь громогласно размахивали руками, выходя из дверей вечерней школы или из проходной, так счастливо смеялись им одним ведомому смешному, что хотелось проникнуть в этот их, такой счастливый, на первый взгляд, мир, примкнуть к нему ненадолго.
Помню, как радовался белобрысый парнишка, когда заметил интерес с моей стороны. И уж так расстарался, разговорился, помогая себе и лицом, и мычанием, что вскоре стало понятно, о чём были весёлые ручные беседы. Да всё про то же, «за жизнь». О ней только так и можно — с радостью в сердце.
Много теперь красивых людей, но все они не идут ни в какое сравнение с одним соседом по детству, что оставил нижнюю половину туловища на фронте, в Великую Отечественную, и катался после Победы на деревянной доске с колёсами, перестукивая по дрянной дороге деревянными колодками, как копытцами, от дома до рынка, где ваксой чистил прохожим туфли. Бывало, вскинет на тебя подведённые пылью глаза, — прожигало насквозь. Силы в нём было — немерено, а уж доброты…
Послевоенным было у нас детство, как ни крути. Не таким, конечно, что у наших родителей, которые пережили голод, бомбёжки, но вот, досталось, однако, и нам: и нужды, и следов, — той, военной поры.
На днях птица местная, да залётная, зело ловкая по части ловли мух, зарянка 27 явилась пред ясны очи. Дерзко как-то, стремительно. Вспорхнула с облака, да присела прямо на окошко. И выпятив малым широким колесом золотисто-малиновую грудь, глянула с вызовом, будто спросила: "Не ждали?! А я-таки здесь! Не соскучились, небось, других привечали?!"
— Привечать привечали. — не стал упорствовать я, — А что до «не соскучились», неправда. Стосковались мы по вам, любезная птаха, да ещё как… — начал было витийствовать я, дабы потрафить самолюбию птицы, а её-то уже и след простыл. Ни сотоварок неподалёку, ни сотоварищей, лишь стайка воробьёв взметнулась пылью к небу, а больше ничего. Как и не было той зарянки, вроде привиделась, и только.
Одно ясно — то был парнище в малиновой манишке, ровно в пиджаке. Призывал трепетать пред ним, лебезить, угождать и преклоняться, прижимаясь к земле 28.
Чай, обознался, за птицу принял, либо всё одно — перед кем кичиться.
Устрашал, сколь хватило сил после перелёта. Покуда не сдюжил, не пошли мы к нему в полон 29 на поклон, выстояли. Чай не малиновки мы, люди, коли помним про своё звание и стремимся с поклоном, навстречу малиновому перезвону церковных колоколов, что откликаются навстречу всякому утру, кой бьёт по серебряному колоколу небосвода золотым языком солнца, дёргая за привязанные к нему лучи…
— Прилетела, значит, зарянка-малиновка. Весну принесла. Шуму теперь в лесу будет… И спозаранку, и в ночи. Голосистые оне птицы, прилежные.
— Ну, оно и хорошо, не дело это по жизни, да всё молчком, да втихаря. Радоваться ей надо, радовать собой!
лат. Sympetrum uniforme
радужная оболочка глаз у птенцов и молодых соек с возрастом меняется на голубую
высота волн 7-10 метров
Домового так кличут
лат. Pyrrhula pyrrhula cineracea
Пётр Симон Паллас (нем. Peter Simon Pállas(22 сентября 1741, Берлин — 8 сентября 1811, там же) — немецкий и русский учёный-энциклопедист, естествоиспытатель и путешественник на русской службе (1767–1810);
колено — поколение
Домовой
место, где солнце заходит за горизонт
узорный
Владимир Галактионович Короленко (15 июля 1853 — 25 декабря 1921) — русский писатель, журналист, прозаик и редактор, общественный деятель. Почётный академик Императорской Академии наук по разряду изящной словесности, фраза из очерка «Парадокс»
шаг равен 71 см
Евдокия, 1 марта, первая встреча весны
22 мая
у оленей половая зрелость наступает в возрасте полутора лет
Газета «Правда», Вторник, 4 января 1966 года, № 4 (17321)
цвет льда по прочности от большего к меньшему: голубой-белый-серый — матово-белый — с желтизной
фундамент
пикирование, пике — от французского «колоть»
Юрий Васильевич Катин-Ярцев, Москва (1921–1994), актёр, театральный педагог
Крутой, почти вертикальный склон горы Эверест, высота 13 метров, гребень из снега и льда, окружённый отвесными скалами. Назван в честь новозеландского исследователя и альпиниста Эдмунда Хиллари, который совершил своё первое восхождение на юго-восточный гребень горы 29 мая 1953 г
Большая Никитская улица (в 1920–1993 годах — улица Герцена)
велосипед-шоссейник времён СССР
(7 апреля 1932 года, Новая Усмань — 17
