едва обернула свой хвост округ себя и задремала по-кошачьи, как в нежных лучах декабрьского солнца стали заметны белые ленты снега, что вплела зима в траву и кусты шиповника, который крепко сжимал колючими пальцами ягоды — мелкие, пыльные их державы.
— Снег… снегом… о снеге… И вновь, в который раз, о нём!
— А как иначе? Зима…
Припорошённая снегом трава
Нежными на вид ветками коралла глядится припорошённая снегом трава.
Обмакнув перо в чернильницу, доверху наполненную тем же снегом, ночь принялась рисовать точки на небе. Где попало или прислушиваясь к чьему-то велению? — когда как, но выходило, в любом разе, очень даже неплохо.
То ль снежинкой по небу, то ли самоцветом из ожерелья, но скатился по боку неба метеорит, будто некто зачеркнул нечто сгоряча, чиркнул спичкой по гигантскому коробу, брошенному у кромки земли, — на горизонте, как на краю длинного свадебного стола.
Утомившись рисовать звёздные точки, ночь махнула кистью, обрызгав лист небес многоточиями, вне сроков и строк. Ветер, сколь не пытался развеять их, так и не смог. Не вышло у него справиться и с печалью людской. Бьётся она в волнах пеной, под горькие крики чаек о причал берега. Баюкает её луна приливом, да отливом, но капризна печаль, найдёт повод явиться, отыщет причину не уходить.
Так, либо эдак, но всё то — жизнь, про которую нам дано знать так немного. А эта её манера спешить куда-то, куда нам, может быть и не надо вовсе? Вот бы постоять в сторонке, любуясь ею, дабы после иметь случай вздохнуть коротко и сказать кротко: «Я не жалею ни о чём…»
А начиналось всё так невинно, и там, где нежными на вид ветками коралла гляделась припорошённая снегом трава.
Зачерпнул предрассветный час горсть звёзд, да осыпал землю от своих щедрот алмазами самоцветными, огранёнными старательно старателем морозом.
Сухие цветы и травы, расшитые стеклярусом мелкого колотого стужей льда, похожи на живо, рьяно цветущие. Сияющие, юные, они красят округу в то тёмное утро, пока оно ещё, ровно как чёрная душа ночи.
— Да полно наветов … Так ли черна она? И есть ли она у неё…
— Уж коли родился вопрос про то, видать и ответа нельзя не сыскать.
На фоне блёклого неба в огрубевших шрамах ветвей, и невзирая на воскресный день, — нет бы подумать о душе! — суетится по хозяйству белка, стряхивая со столов стволов лёгкий, ещё не слежавшийся снег. Холёные долгие её ноготки не помеха хлопотам, а распахнутый ворот серой шубки даёт случай морозу заглянуть в озябшую её душу. Было бы белке сладко об эту пору, стала б она греться заботой? К тому ж, снегопад топчется у дверей… Запороши он плиссе коры, да накрахмаль его после морозцем, плясать белке подле с голодухи, не добраться до чулана дупла в котором всё: и семена и семечки, стопкой вкусные листочки, да бублик из сушёного мышиного хвоста.
Серый, под цвет зимнего неба, дятел висит на ветках спиной к земле. Не тяготит его её близость. Близка расплата за вольную жизнь, за свободу полёта. И, как бы ни был он сер с лица, светла его душа.
Сколь разного в свете… И под этой непохожестью — нежная прозрачность душ, что глядят счастливо сквозь окошки глаз на мир, либо мечутся и ждут часа, когда окажутся свободны, наконец…
Тонкими, тающими в тени шёлковыми нитями, снегопад пришивал день к ночи. Наскоро, но с тщанием, достойным истинного мастера. К несчастью, не всегда усилия приносят ожидаемое благо и элегантная изысканность монотонности: белый день, под покровом белого света, украшенный белым снегом сделался неприлично тусклым, серым, невзрачным. Одним из уготованных зимой. Почтовые художественные открытки предназначенные каждому дню, лежали пыльной прохладной стопкой на низкой белой скамеечке у кровати зимы, и часто зима ленилась отдёргивать провисшие гардины облаков, а выпростав тонкую бледную руку с голубыми прожилками из-под пушистого одеяла, похожего на сугроб, снимала очередную карточку, и, рассматривала её, зевая в кулак с позднего утра до раннего вечера.
Конечно, бывали дни и повеселее, когда, прометав помелом метели, зима приводила в порядок свой хозяйство, и, сдёрнув пыльную дерюгу с небес, протирала его с мыльной пеной. Небо делалось глубоким и праздничным. Солнце с сухим скрипом скользило по его синеве, и, поддавшись настроению, присыпало алмазной пудрой сомнительные места, отчего сияние сообщалось каждому, даже самому неприглядному и унылому углу. Задворки, которые обыкновенно прячут от сторонних глаз за забором, осыпанные бриллиантовой крошкой, и те казались достойны лучшей участи и обращения.
После таких дней, дабы не уронить достоинства, ночи были также хороши. Натёртый светильник луны позволял не только писать, но править написанное. Тени, утеряв неопределённость, были непривычно черны, а что до звёзд, — им явно хотелось бы оказаться куда как ближе к земле, в такие-то восхитительные ночи.
Как бы то ни было… Но характер зимы оказывается совершенно в тон зудящему звуку первой буквы её имени. Она не может быть извечно спокойной или бесконечно долго отдавать должное чему-то одному. Именно поэтому и теряется, подчас, ясность зимних дней, а взамен приходят мутные, неопределённые, которые тянутся неделями, но оканчиваются, как иной ручей, что иссякает, начавшись едва.
Изъеденный молью оттепели плат, вывязанный ветром из снега рядок к рядку, ещё недавно был чудо, как хорош. Просто загляденье! Но чуть задержавшаяся в сенцах осень, и опередившая саму себя весна, что прибежала издалёка, позавидовали обновке. Заглядывая в просвет зимнего полдня поочерёдно, впускали они тепло и зависть, как моль, в обжитой не ими дом. Чересчур захотелось им, чтобы и их плечи укрывало точно такое же, искусно сплетённое нечто. И ну, давай тянуть платок: осень к себе, весна на себя, столь рьяно, что разорвали милую вещицу ровно по тем местам, где хозяйничала оттепель с её прожорливой молью…
Поглядел на это ветер, и высказался в сердцах:
— Девочки! Что ж такое?! Любая из вас красавица, но каждая — по своему! Вы позавидовали снежному платку зимы, но почти такой же есть и у весны, только из тополиного пуха, а осень… Ей ли, одетой то в шелка, то в злато, сетовать на что?! Нет нужды быть вам похожими друг на дружку!
Покуда ветер выговаривал, как можно более пряно, приятные свои слова,
