первое, что оказалось под рукой — дорожный песок. Нежный, тонконогий, с мягкой на вид короной рожек, покрытых тонким бархатом кожи, он будто бы соскочил с рождественской ели. И сперва, сквозь марево жара, струящегося от земли, даже показался хрустальным.
Заворожённые увиденным, мы собакой позабыли отмахиваться от насекомых, а те — ненадолго про нас. Расстояние меж нами и ним сокращалось неумолимо, а он всё стоял и стоял, посматривая то в нашу сторону, то через дорогу, а то оборачивался на лес.
В самом деле, он вероятно бежал от разъярённой толпы нимф в прозрачных хитонах, но нам, разумеется, хотелось думать иначе. Хотя бы про то, что он вышел нам навстречу просто так, — пожелать хорошего дня, лета, а быть может даже и лет.
— Да кто же то был?
— А разве ж я не сказал?
— …
— Олень. Молодой олень…
А и набей перину хотя пухом из одуванчиков,
да и то не заснёшь, коли совесть нечиста…
Автор
Навязчив дуэт комара и ветра, один насвистывает, другой вторит фальцетом, тянет скрипичным ключом 8 отпереть ворота бесконечности. Сплелись их голоса в один, непокойно от того. Желается поскорее загородиться от них закрытой дверью, задёрнуть пологом окно, дабы не видеть, как ломают копья о стекло комары, не следить взглядом за их кружением, да за тем, как ветер гнёт долу верхушки дерев, склоняя их повиноваться.
— Да кто же там топает всё время…
— Где?
— На чердаке. Я думал ветер, дверью, так заперта она, я проверял.
— Там кошка. Котилась на днях, теперь рОстит 9.
— А чья ж?
— Соседей. Приходили давеча, просились на чердак, котят забрать, я не пустила.
— Чего?
— Утопят. Жалко.
— Правильно не пустила. Кошку тоже не отдавай, после ещё и кота у них заберу, а то видала, где зимовал?
— Видала, между стёкол, даже в мороз в комнату не пускали.
— Это ж сердца не хватит, смотреть на то!
— Ну, это если оно есть… Как им самим-то спится в тепле, когда животина мёрзнет, не понимаю. У нас вот с тобой и то душа изболелась, а мы его слепым не видали, молоком не поили, не дышали над ним, чтоб согреть.
— Так и те не поили — не кормили! Кинут ежели когда сухую корку, и то хорошо, да и пил он у колодца, а то из лужи. К нам во двор приходил, всё никак не мог наестся. Поставлю на крыльцо горячее для собаки, чтоб остыло, а он прямо в кипяток норовит. А хозяева-то, как увидят, назад его требуют, мол, не ваша скотина…
— Знаешь, а я прямо теперь схожу и заберу кота. Нет мочи дольше терпеть.
— А как же ж это? Соседи-то дома…
— Пускай видят! Через окошко за шкирку вытяну, а там как хотят!..
— Чего это кот наш хромает?
— Не боись, боле, чем здоров, я проверил! Это он так, чтобы жалости у нас к нему не убавилось, часом!
— Во, дурной… Пойду-ка я ему пельмешек отварю, больно он их любит.
— И мне заодно!
— А то ж! Само собой.
Распутье. Принимаю его, как данность. Не призрачным правом выбора между плохой дорогой и той, что похуже, но оправданием некой не вовремя задумчивости. Поводом погодить, замедлить собственный шаг, и, глядишь, время тоже постоит рядом, перестанет спешить.
Цветок мака оттенка чертополоха совершенно одинок среди алых собратьев. Он как принятый в семью из жалости, не для себя, а в угоду Провидению, дабы не согрешить презрением. Да тем и грешат, что не от сердца.
Сиреневый мак тянет короткое платье на худые коленки. Забыв себя, заглядывается на надкусанное ветром облако, на ласточек, что взбивают перину грузных и грустных от того туч. Мак порывист и страстен, рвётся душой навстречу всему, что видит, так что к полудню не остаётся от него ничего, кроме тонкого, видимого едва стебелька, а горсть нелепых сиреневых лепестков, утерянных им, отыщется позже в волосах травы, проступит, как седина или морская соль после купания.
Обрезанное горизонтом облако кровоточит дождём где-то там, куда прогнал его ветер. Неровно обрубленный плат небес ярок, и ты стоишь, как тот мак оттенка чертополоха, не принятый прочими, любуешься небом и вкушаешь от его пирога, от остроконечного ломтя с зажаристой корочкой леса по обе стороны дороги… вступил на которою, миновав распутье, даже не заметив — когда…
— Чаю 10! Чаю!
— И я!
— И ты?
— И мне!
Кто о чём, который про что, не всякий то разберёт. Только и захочет не каждый, да и смогут не все.
Один думает о чём-то, другой уповает на нечто, третий ожидает чего-то с надеждой, что оправдаются его предположения, а иной не мудрствует, говорит, как есть и лишь просит:
— Чаю, чаю…
— Да чего ж вам?! Про что каприз?!
— Мне б заварочки и рафинаду пару кусков…
— Так вы про это?!
— Ну, а про что ж то может быть ещё?
— В самом деле…. про что ж ещё оно может быть. Сейчас принесу. — Вздыхает визави, не в силах скрыть разочарования.
Это если рассуждать про нас, про людей. Что до птиц, так, коли воскликнет которая ласточка: «Чаю!», то в этом и чаяния её на взаимность, и призыв, и сердечный привет, а червячка она сама отыщет, добудет, принесёт, не спросившись, не упредив о том никого. Положит так к ногам, и тут же прочь, за другим. Не токмо сердечному другу, не одним птенцам, а и обронит что нарочно, поделится с менее расторопным, удачливым не так. Без лишних слов. Не растолковывая ничего и никому.
— Чаю! Чаю!
И это так славно, ибо подумать, оно никогда не помешает, никому.
— Так что вы давеча имели в виду?
— Когда это?
— Да про чаяние что-то или я не расслышал…
— Показалось вам, батенька. Пейте-ка лучше чай, а то простынет.
Есть нечто, не подлежащее возврату. Я не про время, его хотя как-то можно умаслить и разбередить в себе ребёнка, повесу, что выбирая между небрежной, беспечной юностью и взрослением, когда ты обязан всему округ, не знает, к чему прибиться. Хочет казаться солиднее, но страшно и, кажется, что нет в том нужды, а вокруг все только о том и говорят: «Когда же ты повзрослеешь, наконец!»
Пропустив, словно скорый поезд, идущие мимо годы, растерявшемуся на перроне жизни почудится внезапно запах бабушкиных котлет, пробежит он
