бежали из её глаз. Чтобы не смущаться, я отвернулся к окошку, где таяли листья, прозрачные по краям от стекавшей с них дождевой воды. И это было так волшебно и так страшно, в сей же час.
Капли дождя за окном, как неисправные ходики: то спешат, то замедляют счёт мгновений, и несть той силы, что заставила бы их остановиться. Лишь только когда иссякнет пролитая небом вода, оботрёт солнце округу горячей, отутюженной только что ветошью, тогда и кончится завод тех часов. Впрочем, они и зиму по-большей части стоят. Сомкнутая морозом, прижатая сугробами их пружина тяготится тем, что лишена дела, как сна. Но до того ещё далеко, а покуда:
— Ти-ик — так-так-так-так — та-ак…
Ну, пусть хотя так. Отведут душу от края, в жизни крайностей не счесть.
Мальчишками мы частенько ходили на лыжах. Вдевали валенки в кожаные петли из широкого оружейного ремня и — ну, кататься с горок, бегать по лесу, наперегонки, а то и тихо, просто так, подальше, почти что за тридевять земель. Заглядишься, бывало, на голубоватый снег и синее небо, на вросшие в сугробы колонны берёз и мохнатые, пахучие сосны, да спутаешься лыжами крест-накрест, клюнешь носом снег. Товарищи потешаются, а ты в них за это — снежком, ну и они в ответ. Завяжется шутейный бой, позабудешь и про двойку по чистописанию, и про стих наизусть к уроку на завтра, и про то, что мамка хлеба наказала купить и картошки начистить к ужину.
Домой обыкновенно возвращались округ военного городка, через овраг, на дне которого хрустела ледком речка Торгоша. Иногда же мимо ключа, открытого Серафимом Саровским. Там, одна над другой, были устроены две купальни — мужеская пониже, а женская, которая выше по течению. Было слышно издалека, как вода хлестала толстой струёй о тугую воду купели. Мужская казалась необитаемой, из неё не доносилось никаких звуков, кроме, изредка, приличного фырканья и молитв. Бесстыдные же от природы тётки плескались, не стесняясь мальчишек, громко ахая от холода, полагая, вероятно, что это облегчит их нарочитые, надуманные, наигранные страдания…
— Так-так, так-так… — В ответ на воспоминания соглашаются ходики дождя за окном, и топчут мягкую от воды землю чистыми мокрыми пятками капель. Хотя… что они могут знать о той, из детства, зиме…
Муравьи на заре оцарапали землю. Само собой, не со зла. Копошатся теперь, суетятся, прощения просят, да всё на бегу, мимоходом через плечо. Как бы не всерьёз, понарошку. А земля-то потакает им, как водится, подставляет другую щёку, распахивает пальто на груди, прижимает к себе. «Маленькие ещё», — говорит.
Но когда же повзрослеют?! Когда поймут, что негоже оно, ранить родню.
***
Встретить вяхиря в лесу для горожанина та ещё удача. Двоюродный брат городского голубя с красной книжицей во внутреннем кармане 11, также как и он, первую неделю попеременно с супругой стоит в очереди за молоком, дабы прокормить детишек 12, но, в отличие от него, чистоплотен, брезглив и вступает в браки исключительно с единоверцами или по сговору ближайшей родни 13.
Заметит ли городской житель голубя, что вальсируя перед подругой у него на пути, воркует гортанно, призывая оценить его по-достоинству? Сомнительно. Пробежит гражданин по своим делам, мимо, а то и топнет в сторону брачующихся:
— Кыш, пернатые! Вашей заразы не хватает ещё! Затеялись тут…
А после как увидит на прогулке лесного голубя, да вздрогнет от его гулкого перепева совиной песни? Может и призадумается, — не так прост голубь, коль у него такая родня. Ну и вернувшись к себе домой, не станет пугать всегдашних своих соседей, присмотрится к ним, вынесет когда птицам чистой еды, поделится подсолнухами, отсыпав из горсти, чтоб не клевали они объедки, ибо не от хорошей жизни эдак-то у городских… голубей.
Сильно упирался ливень, смывая не только утекающий в песок нынешний день, но и вчерашний, само воспоминание о нём. К чему было то его упорство, зачем? — нам того не понять, но лишь изумляться невозможности сделать ни шагу из дому, по причине опасения ощутить на себе тяжесть набрякших от воды одежд. Стеснённые не столь их откровенностью, сколь нашими предъявленными миру изъянами, мы постараемся сделаться как можно менее заметны. Впрочем, пар от спины выдаст нас, а жестокая простуда, настигшая поутру, поможет позабыть и тот стыд, и ту неловкость в движениях…
Как мы, однако, суетны! И ведь был бы повод так хлопотать об своём впечатлении на прочих! Так нет его, и быть не может, ибо всякое живое округ нас куда как приятнее глазу, минуя сонмище украшательств, к коим стремимся по всё время, пока слышим дыхание своё не со стороны, но от первого лица.
Во вчерашнем же дне, с коим ливню уже никак не совладать, были воробей, коршун, и ещё полным-полно всякой прелести, среди которых коралловые капли разбросанных в придорожной траве маков, как сдёрнутые с шеи, осыпавшиеся навсегда бусы.
Воробей же летел, держа равновесие над землёю, довольное для того, чтобы не оказаться притянутым ея магнитом, но недостаточно высоко, чтобы быть замеченным коршуном. Растянутая перламутром авоська в его клюве, свидетельствовала о том, что всё, скормленное потомству — впрок, отчего воробойка был весел и даже отчасти счастлив. Нимало сомневаясь, он тут же отправился за новой порцией провианта, который в большом количестве был представлен на прилавке всего обозримого пространства над лесом. Оно порхало, летало, мешало разглядеть облака, откуда и упал камнем на дорогу коршун, обознавшись. Он ухватил каму 14, да тут же бросил, и обернулся после на того, кто лицезрел, слёзно умоляя молчать об оплошности.
— М-да… Столько всего. Многое в малом. Неужто ливень взаправду думал, что так силён и смоет память об сём?
— Ну, уж, как повелось. Всяк про себя думает лучше, чем он есть на самом деле.
— Какой ты…
— И какой же я, по-твоему?
— Слизняк!
— Ах, вот оно как… Ну-ну…
…Небо осерчало неведомо на кого, через недолго ощутило нешуточную без причины обиду, и подступившие к горлу комом тучи разрешились рыданиями, да обильными столь, каковыми не бывали уже давно. На лужах сперва разгладились стянутые сушью морщины грязи, затем перемешанная ливнем слякоть закипела и выбежала за края, словно сбежавшее молоко.
Струи воды сплетались в косы, которые завивались на концах мелкими кольцами брызг, будто пеной, и славно было
