Наши места
Спустя неделю, дождю надоели, наконец, наши края и, собрав свой немногочисленный скарб, шмыгая носом и роняя капли с лица, он двинулся прочь, в иные места. Вот только что был и исчез вдруг.
С благодарностью оглядывая промытые до песка дорожки; чистую розовую кожу оттёртых стволов сосен; зачёсанную набок чёлку травы полян с потными после купания губами и волосами, покрытыми сеткой паутины, лес играл нарочно припрятанной в горсти листьев водой. Долгим эхом отзывался минувший дождь под его сенью, а рыбы, что нежились в прудах, наполненных доверху чистой дождевой водой, казалось, позабыли на время о грядущем холоде, о навязанной им неподвижности, расстаться с которой повезёт не всем.
Достойная удивления радетельность к месту, которое столь поспешно покинул дождь, оставив после себя туман, как дым от костра, гладко примятую, будто палаткой, лужайку, утоптанные до укромных мест тропинки и лёжки поджидающих затишья оленей, что любят полакомится тем, чем не брезгают обыкновенно и путешествующие: сердцем яблок, каменными корками хлеба и вкусными сладкими бумажками, в которые обыкновенно заворачивают горький шоколад.
В нежданно тёплом после ливня воздухе, на влажных его волнах, наперегонки с листьями летали дрозды. Казалось, словно лето передумало и вернулось назад, уговорив осень побыть где-то в сторонке. Но в самом деле они стояли рядом, прижавшись друг к другу, как сёстры. Ведь, о чём не толкуй, а осень от того и красива, что красну лету подстать. Счастлива его солнечной радостью, сыта густым киселём марева над рекой, да пьяна нектаром, что в каждой чашечке тонкого в цветочек фарфора, без счёту расставленного на бескрайней скатерти нашей земли.
Мелкая, как снег, пыль дождя, и первый очевидный выдох в темноте. Холодно. Грустно глядеть на увязшие в грязи по плечи камни дороги. Вывернет ли её саму наизнанку ливнем, вымоет ли их дождём, либо скроются вовсе, так что даже не будет видно ни единой искры слюды, как слезинки.
— Было время, эти булыжники были едины. Горой, что, рассматривая со спины парящих птиц, пускала по небу кольца облаков картинно. А ныне любой, кому не придёт охота, попирают её ногами, топчут…
— По-моему, ты чересчур! Люди просто идут, кто куда, своей дорогой!
— Да, слишком часто, стремясь к своей цели, они выбирают тропинку покороче, полегче, попирая сердца и чаяния прочих, а уж если с кем не по пути…
— И что тогда?
— Их ждёт обочина ненависти, неприятия, отторжения…
Набравшись смелости сойти с плохо накатанной, унылой по всякую пору ездовой полосы в лес, вздыхаешь тихо и облегчённо. И пусть от листвы рябит в глазах, досадливо замечать под ногами одну лишь мокрую землю. Студит она горячие щёки листьев. Красные представляются мятыми растрёпанными бантами и обрывками серпантина, жёлтые — золотыми блёстками, осыпавшимися с бальных одежд. И не видно уже скользкой грязи под ногами, незаметна крапива, что так похожа на… и едва ли упустит случай ожечь… что взглядом, что словом…
— Товарищ командир, воду привезли! Разрешите…
— Идите, рядовой, идите! Сверху, она самая вкусная.
Дед просыпался рано, за полчаса до звуков первого гимна, которые радовали и тревожили одновременно. Впереди был тяжёлый день, и стоило многих усилий пережить его достойно. Впрочем, в самом существовании этого нового дня заключалось счастье, оценить которое могли лишь пережившие возможность встречи с небытием, что могла случиться с любым, почти в каждую минуту. А дед… он не торопил судьбы, ни своей, не чужой. Не считал себя вправе. Вспоминать про то он не любил, избегая отвечать на вопросы, умело прятал тень лукавство за деланно глуповатым выражением лица, а то и вовсе, ссылаясь на нездоровье, прикидывался бестолковым, недалёким, глуховатым, либо и так, и эдак в тот же час.
Дабы успеть к дежурному трамваю, который собирал вагоновожатых по всем остановкам, перед тем, как лечь спать, дед вешал на стул рядом со свои узким самодельным диванчиком сложенные вдвое брюки, ремень, собственноручно отглаженную рубашку и чистые носки. А поутру, спросонья улыбаясь льющейся из неутомимого репродуктора мелодии гимна, как роднику, бьющему через край рассвета, он пошире открывал форточку и, стоя перед нею, делал физическую зарядку, обтирался холодной водой, после чего степенно, с удовольствием облачался во всё свежее. Он так привык, — перед боем быть в чистом, от исподнего до обёрнутого боевым листком, всякий раз нового прощального письма, с датой в правом верхнем углу, писанным ровным каллиграфическим почерком. В том, что по случайности, не разобравшись, жив он или мёртв, отправили родным, была приписка, над которой некогда плакала и смеялась жена: «У меня в палатке вырос гриб».
Теперь же, в мирной жизни, каждый день — всё та же служба. Покидая квартиру до рассвета, он возвращался в темноте, отчего казался соседям нелюдимым, неприятным и скрытным.
…На холодном сидении утреннего дежурного трамвая из одного конца города в другой ехал немолодой мужчина. Штатская одежда не могла скрыть его военной выправки, но немного рассеянный взгляд навстречу сонному городу за окном выдавал совершенно мирные намерения, — вывести на прогулку собаку, что выпросили у него внуки, и купить им свежего разливного молока, с самого верха алюминиевой фляги…
Что я больше всего любил в школе, так это первый учебный день, когда, соскучившись по товарищам, и стесняясь того, мы робко разглядывали друг дружку, особенно девчонок, замечая, сколь похорошели они, но как нескладны по сравнению с ними мы сами. Мальчишки росли, делаясь, подобно щенкам, длинноногими, долговязыми, составленными из одних локтей, коленок и спины, в которую они пытались втянуть голову, словно в раковину. Изменения, происходящие в девочках, были неуловимы и прелестны. Неописуемы! Ибо, стоя с ними рядом, мы отчаянно глупели, совершали безумства, которых сами не ожидали от себя.
Так оно всё и было, когда мы стали чуть старше, но в младшей школе главным были запахи.
Аромат третьей перемены исходил от завёрнутых в бумажку завтраков. Переложенные из ранца на полку парты, они дразнили, подливая в рот слюны и мешали счесть два плюс два. Едва заканчивал трещать звонок, серая бумага с тёмными от смальца пятнами на боку разворачивалась словно сама по себе, и мы принимались жевать намазанные жиром горбушки, повторяя к следующему уроку стихи про страну с вольными землями и кисельными берегами. 8
А как пахли новые буквари?! Мамой и родной речью!!! Когда мы возвращались из школы, дома
