вас не только имущества, но, чего доброго, и жизни?!
– На сигнализацию и на ставни наляжем, – не очень удачно, сонным голосом ответил Карась.
– Да ведь, Федор Николаевич! Да ведь дело, голубчик, не в одной сигнализации! Никакой сигнализацией вы не остановите того развала и разложения, которые свили теперь гнездо в душах человеческих. Помилуйте, сигнализация – частный случай, а предположим, она испортится?
– Починим, – ответил счастливый Карась.
– Да ведь нельзя же всю жизнь строить на сигнализации и каких-либо там револьверах. Не в этом дело. Я говорю вообще, обобщая, так сказать, случай. Дело в том, что исчезло самое главное, уважение к собственности. А раз так, дело кончено. Если так, мы погибли. Я убежденный демократ по натуре и сам из народа. Мой отец был простым десятником на железной дороге. Все, что вы видите здесь, и все, что сегодня у меня отняли эти мошенники, все это нажито и сделано исключительно моими руками. И, поверьте, я никогда не стоял на страже старого режима, напротив, признаюсь вам по секрету, я кадет, но теперь, когда я своими глазами увидел, во что все это выливается, клянусь вам, у меня является зловещая уверенность, что спасти нас может только одно… – Откуда-то из мягкой пелены, окутывающей Карася, донесся шепот… – Самодержавие. Да-с… Злейшая диктатура, какую можно только себе представить… Самодержавие…
«Эк разнесло его, – думал блаженный Карась. – М-да, самодержавие – штука хитрая». Эхе-мм… – проговорил он сквозь вату.
– Ах, ду-ду-ду-ду – хабеас корпус, ах, ду-ду-ду-ду. Ай, ду-ду… – бубнил голос через вату, – ай, ду-ду-ду, напрасно они думают, что такое положение вещей может существовать долго, ай ду-ду-ду, и восклицают многие лета. Нет-с! Многие лета это не продолжится, да и смешно было бы думать, что…
– Крепость Иван-город, – неожиданно перебил Василису покойный комендант в папахе,
– многая лета!
– И Ардаган и Каре, – подтвердил Карась в тумане,
– многая лета!
Реденький почтительный смех Василисы донесся издали.
– Многая лета!! –
радостно спели голоса в Карасевой голове.
Многая ле-ета. Многая лета,
Много-о-о-о-га-ая ле-е-е-т-а… –
вознесли девять басов знаменитого хора Толмашевского.
Мн-о-о-о-о-о-о-о-о-гая л-е-е-е-е-е-та… –
разнесли хрустальные дисканты.
Многая… Многая… Многая… –
рассыпаясь в сопрано, ввинтил в самый купол хор.
– Бач! Бач! Сам Петлюра…
– Бач, Иван…
– У, дурень… Петлюра уже на площади…
Сотни голов на хорах громоздились одна на другую, давя друг друга, свешивались с балюстрады между древними колоннами, расписанными черными фресками. Крутясь, волнуясь, напирая, давя друг друга, лезли к балюстраде, стараясь глянуть в бездну собора, но сотни голов, как желтые яблоки, висели тесным, тройным слоем. В бездне качалась душная тысячеголовая волна, и над ней плыл, раскаляясь, пот и пар, ладанный дым, нагар сотен свечей, копоть тяжелых лампад на цепях. Тяжкая завеса серо-голубая, скрипя, ползла по кольцам и закрывала резные, витые, векового металла, темного и мрачного, как весь мрачный собор Софии, царские врата. Огненные хвосты свечей в паникадилах потрескивали, колыхались, тянулись дымной ниткой вверх. Им не хватало воздуха. В приделе алтаря была невероятная кутерьма. Из боковых алтарских дверей, по гранитным, истертым плитам сыпались золотые ризы, взмахивали орари. Лезли из круглых картонок фиолетовые камилавки, со стен, качаясь, снимались хоругви. Страшный бас протодиакона Серебрякова рычал где-то в гуще. Риза, безголовая, безрукая, горбом витала над толпой, затем утонула в толпе, потом вынесло вверх один рукав ватной рясы, другой. Взмахивали клетчатые платки, свивались в жгуты.
– Отец Аркадий, щеки покрепче подвяжите, мороз лютый, позвольте, я вам помогу.
Хоругви кланялись в дверях, как побежденные знамена, плыли коричневые лики и таинственные золотые слова, хвосты мело по полу.
– Посторонитесь…
– Батюшки, куда ж?
– Манька! Задавят…
– О ком же? (бас, шепот). Украинской народной республике?
– А черт ее знает (шепот).
– Кто ни поп, тот батька…
– Осторожно…
зазвенел, разнесся по всему собору хор… Толстый, багровый Толмашевский угасил восковую, жидкую свечу и камертон засунул в карман. Хор, в коричневых до пят костюмах, с золотыми позументами, колыша белобрысыми, словно лысыми, головенками дискантов, качаясь кадыками, лошадиными головами басов, потек с темных, мрачных хор. Лавинами из всех пролетов, густея, давя друг друга, закипел в водоворотах, зашумел народ.
Из придела выплывали стихари, обвязанные, словно от зубной боли, головы с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек, водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру, плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка.
– Крестный ход будет. Вали, Митька.
– Тише вы! Куда лезете? Попов подавите…
– Туда им и дорога.
– Православные!! Ребенка задавили…
– Ничего не понимаю…
– Як вы не понимаете, то вы б ишлы до дому, бо тут вам робыть нема чого…
– Кошелек вырезали!!!
– Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? Причем же здесь попы?
– Выбачайте.
– Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат.
– Тут бы сейчас на базар, да по жидовским лавкам ударить. Самый раз…
– Я на вашей мови не размовляю.
– Душат женщину, женщину душат…
– Га-а-а-а… Га-а-а-а…
Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело. Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа.
– Господи, Боже мой…
– Иисусе Христе… Царица Небесная, матушка…
– И не рад, что пошел. Что же это делается?
– Чтоб тебя, сволочь, раздавило…
– Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купил…
– Отлитургисали, можно сказать…
– На каком же языке служили, отцы родные, не пойму я?
– На божественном, тетка.
– От строго заборонють, щоб не було бильш московской мови.
– Что ж это, позвольте, как же? Уж и на православном, родном языке говорить не разрешается?
– С корнями серьги вывернули. Пол-уха оборвали…
– Большевика держите, казаки! Шпиен! Большевицкий шпиен!
– Це вам не Россия, добродию.
– Ох, Боже мой, с хвостами… Глянь, в галунах, Маруся.
– Дур… но мне…
– Дурно женщине.
– Всем, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глаз, глаз выдушите, не напирайте. Что вы взбесились, анафемы?!
– Геть! В Россию! Геть с Украины!
– Иван Иванович, тут бы полиции сейчас наряды, помните, бывало, в двунадесятые праздники… Эх, хо, хо.
– Николая вам кровавого давай? Мы знаем, мы все знаем, какие мысли у вас в голове находятся.
– Отстаньте от меня, ради Христа. Я вас не трогаю.
– Господи, хоть бы выход скорей… Воздуху живого глотнуть.
– Не дойду. Помру.
Через главный выход напором перло и выпихивало толпу, вертело, бросало, роняли шапки, гудели, крестились. Через второй боковой, где мгновенно выдавили два стекла, вылетел, серебряный с золотом, крестный, задавленный и ошалевший, ход с хором. Золотые пятна плыли в черном месиве, торчали камилавки и митры, хоругви наклонно вылезали из стекол, выпрямлялись и плыли торчком.
Был сильный мороз. Город курился дымом. Соборный двор, топтанный тысячами ног, звонко, непрерывно хрустел. Морозная дымка веяла в остывшем воздухе, поднималась к колокольне. Софийский тяжелый колокол на главной колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму. Маленькие колокола тявкали, заливаясь, без ладу и складу, вперебой, точно сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе и, забавляясь, поднимал гвалт. В черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола, словно яростные собаки на цепи. Мороз хрустел, курился. Расплавляло, отпускало душу
