на покаяние, и черным-черно разливался по соборному двору народушко.
Старцы Божии, несмотря на лютый мороз, с обнаженными головами, то лысыми, как спелые тыквы, то крытыми дремучим оранжевым волосом, уже сели рядом по-турецки вдоль каменной дорожки, ведущей в великий пролет старософийской колокольни, и пели гнусавыми голосами.
Слепцы-лирники тянули за душу отчаянную песню о Страшном суде, и лежали донышками книзу рваные картузы, и падали, как листья, засаленные карбованцы, и глядели из картузов трепанные гривны.
Ой, когда конец века искончается,
А тогда Страшный суд приближается…
Страшные, щиплющие сердце звуки плыли с хрустящей земли, гнусаво, пискливо вырываясь из желтозубых бандур с кривыми ручками.
– Братики, сестрички, обратите внимание на убожество мое. Подайте, Христа ради, что милость ваша будет.
– Бегите на площадь, Федосей Петрович, а то опоздаем.
– Молебен будет.
– Крестный ход.
– Молебствие о даровании победы и одоления революционному оружию народной украинской армии.
– Помилуйте, какие же победы и одоление? Победили уже.
– Еще побеждать будут!
– Поход буде.
– Куды поход?
– На Москву.
– На какую Москву?
– На самую обыкновенную.
– Руки коротки.
– Як вы казалы? Повторить, як вы казалы? Хлопцы, слухайте, що вин казав!
– Ничего я не говорил!
– Держи, держи его, вора, держи!!
– Беги, Маруся, через те ворота, здесь не пройдем. Петлюра, говорят, на площади. Петлюру смотреть.
– Дура, Петлюра в соборе.
– Сама ты дура. Он на белом коне, говорят, едет.
– Слава Петлюри! Украинской Народной Республике слава!!!
– Дон… дон… дон… Дон-дон-дон… Тирли-бом-бом. Дон-бом-бом, – бесились колокола.
– Воззрите на сироток, православные граждане, добрые люди… Слепому… Убогому…
Черный, с обшитым кожей задом, как ломанный жук, цепляясь рукавицами за затоптанный снег, полез безногий между ног. Калеки, убогие выставляли язвы на посиневших голенях, трясли головами, якобы в тике и параличе, закатывали белесые глаза, притворяясь слепыми. Изводя душу, убивая сердце, напоминая про нищету, обман, безнадежность, безысходную дичь степей, скрипели, как колеса, стонали, выли в гуще проклятые лиры.
– Вернися, сиротко, далекий свит зайдешь…
Косматые, трясущиеся старухи с клюками совали вперед иссохшие пергаментные руки, выли:
– Красавец писаный! Дай тебе Бог здоровечка!
– Барыня, пожалей старуху, сироту несчастную.
– Голубчики, милые, Господь Бог не оставит вас…
Салопницы на плоских ступнях, чуйки в чепцах с ушами, мужики в бараньих шапках, румяные девушки, отставные чиновники с пыльными следами кокард, пожилые женщины с выпяченным мысом животом, юркие ребята, казаки в шинелях, в шапках с хвостами цветного верха, синего, красного, зеленого, малинового с галуном, золотыми и серебряными, с кистями золотыми с углов гроба, черным морем разливались по соборному двору, а двери собора все источали и источали новые волны. На воздухе воспрянул духом, глотнул силы крестный ход, перестроился, подтянулся, и поплыли в стройном чине и порядке обнаженные головы в клетчатых платках, митры и камилавки, буйные гривы дьяконов, скуфьи монахов, острые кресты на золоченых древках, хоругви Христа-спасителя и Божьей Матери с Младенцем, и поплыли разрезные, кованые, золотые, малиновые, писанные славянской вязью хвостатые полотнища.
То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам – то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад.
Первой, взорвав мороз ревом труб, ударив блестящими тарелками, разрезав черную реку народа, пошла густыми рядами синяя дивизия.
В синих жупанах, в смушковых, лихо заломленных шапках с синими верхами, шли галичане. Два двуцветных прапора, наклоненных меж обнаженными шашками, плыли следом за густым трубным оркестром, а за прапорами, мерно давя хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть немецкое сукно. За первым батальоном валили черные в длинных халатах, опоясанных ремнями, и в тазах на головах, и коричневая заросль штыков колючей тучей лезла на парад.
Несчитанной силой шли серые обшарпанные полки сечевых стрельцов. Шли курени гайдамаков, пеших, курень за куренем, и, высоко танцуя в просветах батальонов, ехали в седлах бравые полковые, куренные и ротные командиры. Удалые марши, победные, ревущие, выли золотом в цветной реке.
За пешим строем, облегченной рысью, мелко прыгая в седлах, покатили конные полки. Ослепительно резнули глаза восхищенного народа мятые, заломленные папахи с синими, зелеными и красными шлыками с золотыми кисточками.
Пики прыгали, как иглы, надетые петлями на правые руки. Весело гремящие бунчуки метались среди конного строя, и рвались вперед от трубного воя кони командиров и трубачей. Толстый, веселый, как шар, Болботун катил впереди куреня, подставив морозу блестящий в сале низкий лоб и пухлые радостные щеки. Рыжая кобыла, кося кровавым глазом, жуя мундштук, роняя пену, поднималась на дыбы, то и дело встряхивая шестипудового Болботуна, и гремела, хлопая ножнами, кривая сабля, и колол легонько шпорами полковник крутые нервные бока.
Бо старшина з нами,
З нами, як з братами! –
разливаясь, на рыси пели и прыгали лихие гайдамаки, и трепались цветные оселедцы.
Трепля простреленным желто-блакитным знаменем, гремя гармоникой, прокатил полк черного, остроусого, на громадной лошади, полковника Козыря-Лешко. Был полковник мрачен и косил глазом и хлестал по крупу жеребца плетью. Было от чего сердиться полковнику – побили най-турсовы залпы в туманное утро на Брест-Литовской стреле лучшие Козырины взводы, и шел полк рысью и выкатывал на площадь сжавшийся, поредевший строй.
За Козырем пришел лихой, никем не битый черноморский конный курень имени гетмана Мазепы. Имя славного гетмана, едва не погубившего императора Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шелке.
Народ тучей обмывал серые и желтые стены домов, народ выпирал и лез на тумбы, мальчишки карабкались на фонари и сидели на перекладинах, торчали на крышах, свистали, кричали: ура… ура…
– Слава! Слава! – кричали с тротуаров.
Лепешки лиц громоздились в балконных и оконных стеклах.
Извозчики, балансируя, лезли на козлы саней, взмахивая кнутами.
– Ото казалы банды… Вот тебе и банды. Ура!
– Слава! Слава Петлюри! Слава нашему Батько!
– Ур-ра…
– Маня, глянь, глянь… Сам Петлюра, глянь, на серой. Какой красавец…
– Що вы, мадам, це полковник.
– Ах, неужели? А где же Петлюра?
– Петлюра во дворце принимает французских послов с Одессы.
– Що вы, добродию, сдурели, яких послов?
– Петлюра, Петр Васильевич, говорят (шепотом), в Париже, а, видали?
– Вот вам и банды… Меллиен войску.
– Где же Петлюра? Голубчики, где Петлюра? Дайте хоть одним глазком взглянуть.
– Петлюра, сударыня, сейчас на площади принимает парад.
– Ничего подобного. Петлюра в Берлине президенту представляется по случаю заключения союза.
– Якому президенту?! Чего вы, добродию, распространяете провокацию.
– Берлинскому президенту… По случаю республики…
– Видали? Видали? Який важный… Вин по Рыльскому переулку проехал у кареты. Шесть лошадей…
– Виноват, разве они в архиереев верят?
– Я не кажу, верят – не верят… Кажу – проехал, и больше ничего. Самы истолкуйте факт…
– Факт тот, что попы служат сейчас…
– С попами крепче…
– Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра…
Гремели страшные тяжкие колеса, тарахтели ящики, за десятью конными куренями шла лентами бесконечная артиллерия. Везли тупые, толстые мортиры, катились тонкие гаубицы; сидела прислуга на ящиках, веселая, кормленая, победная, чинно и мирно ехали ездовые. Шли, напрягаясь, вытягиваясь, шестидюймовые, сытые кони, крепкие, крутокрупые, и крестьянские, привычные к работе, похожие на беременных блох, коняки. Легко громыхала конногорная легкая, и пушечки подпрыгивали, окруженные бравыми всадниками.
– Эх… эх… вот тебе и пятнадцать тысяч… Что же это наврали нам. Пятнадцать… бандит… разложение… Господи, не сочтешь. Еще батарея… еще, еще…
Толпа мяла и мяла Николку, и он, сунув птичий нос в воротник студенческой шинели, влез, наконец, в нишу в стене и там утвердился. Какая-то веселая бабенка в валенках уже находилась в нише и сказала Николке радостно:
– Держитесь за меня, панычу, а я за кирпич, а то звалимся.
– Спасибо, – уныло просопел Николка в заиндевевшем воротнике, – я вот за крюк буду.
– Де ж сам Петлюра? – болтала словоохотливая бабенка, – ой, хочу побачить Петлюру. Кажуть, вин красавец неописуемый.
– Да, – промычал Николка неопределенно в барашковом мехе, – неописуемый. «Еще батарея… Вот, черт… Ну, ну, теперь я понимаю…»
– Вин на автомобиле, кажуть, проехав, – тут… Вы
