двигайся уже! Не ленись! — Не скрывая досады, упорно терзало небо свободное от запёкшийся, потрескавшейся сукровицы мостовой пространство.
И негодовала земля в ответ, пенилась непокорно, а вскипая, затекала глянцевой грязью под мокрый, стриженый чуб газона и свалявшийся, неряшливый от того шиньон лесных полян.
Сбросив шторы листвы в бездонные корыта луж для, быть может, последней в году стирки, лес стал светлее, просторнее, постижимее стороннему взгляду от того.
Сбросив же шоры, он что-то понял в себе самом, в той чаще, что густо заросла и была опутана плотно суровыми нитками колючего хмеля, ощетинилась колючками шиповника и боярышника. По доброй воле лес не советовал бы туда соваться никому, даже себе. Самоё себя, разумеется, тоже бывает очень жаль.
Должно быть у всякого есть в душе такие тусклые, тайные уголки, мимо которых проходишь, зажмурив глаза, стараешься не думать про них, не помнить, позабыть на веки вечные.
Из главного, что уяснил лес, было то, что он сам по себе неинтересен никому. Это, по чести, и не таилось вовсе, а лежало, как водится, на виду, но ускользало от его внимания. Всем что-то требовалось от него. Кров или защита, пропитание, — да что угодно! Им располагали свободно, без стеснения, как собой, и в тот же час не интересовало никого, — в каком настроении он, о чём думает, желает чего.
Нарочно запутавшись в бороде его травы, клещи поджидали проходящих, выкинув вперёд цепкую руку. Пауки с размахом раскидывали сети поперёк тропинок, просеивая каждый выдох ветра понавдоль них.
Одному однажды сгодилась молодая поросль, другому и зрелый лес, и тот, который пережил сам себя, но всё ещё на своих ногах. Кто-то рыл норы, иные обкусывали молодые побеги и мяли траву, прочие без жалости рвали подстилку, и не удосуживаясь убрать за собой, уходили, оставляя её в полном беспорядке.
За неимением белого, осень потрясала красно-жёлто-зелёным флагом, призывая нерях одуматься. Да кто когда послушал кого-то, кроме себя, а подчас и этого не сумел.
Гуашь небес и птицы тонко прорисованные чёрной тушью поверх… Сумерки то ли стушевались сами, то ль растушевало их мокрым ветром подчистую. Да не почудилось ли перед тем, что звёзды улыбались белозубо сквозь окна в лепнине облаков?.. Может и нет.
Всё же осень, и в своём она праве. Хочет — казнит дождями и держит солнце в сырой насквозь темнице, а коли пожелает, то и его помилует, выпустит на волю, а заодно уж и нас.
Мы с товарищем собирались поиграть после школы в футбол, и он зашёл со мной к нам домой, чтобы я переоделся.
— Мне быстро! — Пообещал я, стягивая ученическую форму, и тут…
— Дур-рак! — Смачно, раскатисто и как показалось мне немного грозно выругался приятель, стоя за моей спиной.
— Сам ты… — Рассердился я от неожиданности.
— Да нет, ты меня неправильно понял, прости. Я тут, на подоконнике, увидел цветок, точно такой же был у моей бабушки.
— И… что? — Не понял я. — Это алоэ, кажется, или как-то там ещё, противное растение. Не цветёт, всё в колючках, да если когда не убережёшься, прохватит на сквозняке, соком в нос капают, а он невкусный и жжётся.
— А мне нравится, да и полезное растение, его многие столетником называют, только бабушка моя его чаще «дураком» величала. Так было смешно, когда она, бывало, подойдёт к окошку где стоял цветок, гардину на сторону сдвинет, и с улыбкой тихонько ему шепчет: привет, мол, дурачок.
Протирала каждый его полосатый листочек, убирала сухие, чтоб не мешали ему дышать, так говорила она, а после поворачивала другой стороной к солнышку и спрашивала: «Ну, что, теперь можно и чайку?!»
— С сахаром? — Недоверчиво поинтересовался я.
— Нет, конечно, цветам сахар, кажется, нельзя. Бабушка поливала его спитым чаем.
Кстати же, у бабули он каждый год цвёл. Сперва выпускал отдельный стебелёк, похожий на хвост скорпиона, позже на его конце вырастали розовые острые бутоны, будто маленькие рожки, а там уж и цветы вылуплялись, как птенцы.
— Тоже розовые?! — Удивился я.
— Нет, белые. Небольшие такие. Бабушка очень радовалась, глядя на них.
— Ну, ещё бы!
— Бабушка вообще любила возиться с цветами не только дома. Летом она выращивала в палисаднике георгины, хризантемы, розы, маки, а в пору цветения, нарезала из них букеты и раздаривала проходящим мимо парочкам.
— Продавала?
— Нет, конечно! Я ж тебе русским языком говорю — дарила! Она не торгаша какая-то! Моя бабушка была учителем и даже школой заведовала…
— Директором, значит, работала…
— Тогда директоров не было в школах, заведующие были.
— Да… дела…
— Дела… — Вздохнул товарищ.
— Хочешь, забирай себе этого дурака. — Предложил я. — У нас их много.
— А твои не заругают?
— Не заругают. Отец всё одно грозился когда-нибудь в окно его выбросить, он тут мешается, а в кухне ещё два таких же стоят, простуды моей дожидаются, подлецы.
— Не подлецы они! Дурачки! — Рассмеялся приятель.
— А мне без разницы! — Махнул я рукой. — Забирай!
Когда мы шли к товарищу домой, дабы отнести цветок и оставить портфель, глядя на то, как бережно он прижимает к себе плошку с цветком, как склоняется к нему расцарапанной уже щекой, я почувствовал, что завидую. Впрочем, зависть моя была светла.
У него в жизни, пусть недолго, но была такая замечательная бабушка, которую вспомнят добрым словом не только внуки, а и совершенно чужие люди. Моя же, чего греха таить, — удавится за копейку, а нынче вечером, ещё будет искать повсюду этот злосчастный цветок…
Скажу, что разбил. Бабка продаёт столетник соседкам по листочку, десять копеек за штуку. Отец меня высечет, конечно, бабка наподдаст. Ну, ничего, потерплю, для друга ничего не жалко. Даже дурака.
Время привыкло торопиться. Долго тянется оно лишь от обеда до полдника, да и то, только у малышей. Наверное оттого-то они и подгоняют время, просят взросления не в очередь, вырасти побыстрее. Не знают ещё, что время особо не с кем не манерничает, а торопясь пролистать альбом с фотографиями дней жизни, сжимает цепко листы целыми пучками и отпускает небрежно, так что ничего не успеваешь заметить, почувствовать ничего. Кроме лёгкого запаха пыли тех самых страниц.
— Обожди! Не спеши! — Просит человек.
— Отстань! Потом посмотришь! — Сердится время. — Видишь же, что мне некогда!
— Так тебе всегда некогда! — Разводит руками человек.
— А я про то и говорю! — Не пряча надменности, едва заметно приподнимает время бровь, на большее не потратится ни за что.
Бывает, впрочем, что и задержится оно подле кого-то, который чем-то очень
