вещей, и только потому они избегали потворствовать ветру, но слетали с накренившейся палубы стволов, пережидая шторм на лету.
Мало у кого не было причин быть недовольным ветром, и только вишня, доверчивая, как все приличные барышни, не перечила ему, а лишь махала из последних сил рукой ветки с зажатым в ней последним жёлтым листом.
Она просила скорый поезд осени остановиться, сожалея о тех, кто не успел рассмотреть в окошко, что там делается, в той жизни, мимо которой торопимся все мы, не задерживаясь ни на миг.
Отбросив чёлку ветвей с бледного холодного лба, утро вздохнуло:
— Пусть хотя так! Не век же быть без солнца. Надоест ему прятаться когда-нибудь. — И село ближе к окошку, чтобы не упустить ничего из каждого мгновения проносящейся скоро осени.
— В детстве мы себе не принадлежим, не отдаём отчёта, что происходит и куда попали. Хотя бы стареть надо осознанно, красиво, вы не находите?
— Да разве это возможно!
— Ну, вы сами посудите. К примеру, — увядшие листья. Бывает, конечно, что осень сминает их в кулаке, один за одним, комкает, бросает небрежно, словно использованную салфетку. Хрустнет такой под ногой, обратится в пыль, и нет его больше. А подчас заметишь упавший листок, и не то ступить, — наглядеться на него не можешь, дышишь через раз, так он хорош!
— Что там в нём может быть такого, не постигаю! Ненужный никому сор, объедки, что бросило лето под стол осени.
— О… Не скажите. Право, я от вас такого не ожидал. Каково у вас мнение, однако… Чересчур вещественно! Мало того, что листва насыщает землю, укрывает, бережёт от морозных ветров и её, и тех, кто спрятался под нею, будто под одеялом, но будь я художник, я бы рисовал бесконечно всякий лист, не пропуская ни единого, ибо у каждого — свой собственный портрет, своя история, собственная судьба.
— Судьба?! Вы, верно, смеётесь надо мной! Они все на одно лицо! Весной в один голос трещат красными от натуги почками и ждут листопада! А как только садовник сметёт их в яму, всё, забыто! — впереди Рождественский пост, Рождество, Крещенская иордань, да там уже сызнова круговерть — почки-листья, после те самые сугробы сухих листьев, которые неведомо куда девать.
— Экий вы, братец, бесчувственный. Неужто вам их никогда не бывает жаль? Нешто ни единый не побуждает приглядеться к себе? На который присядет мотылёк, где божья коровка присматривает за детским садом тли или гусеничка завернётся в листочек, как в одеяло. Осень, и та приглядывается к ним, и не всякий лист бросает куда попало. Иной спрячет под порог, в укромное место, как промежду страниц книги. Ведь случаются и румяные листы, и сплошь золотые, и такие, что слетит с них эмаль, и они как только — только из рук сканщика 10, каждую жилочку видно, хотя сейчас неси барышне в подарок на бархатной подушке.
— То-то она обрадуется, та барышня! Рассердится, скорее, что безделицу ей поднесли.
— Ну, коли глупа, то и осерчает, спорить не стану. А ежели она духовное существо, не токмо вещественное, то и поймёт.
— Одним этим вашим не проживёшь. Телу материальное нужно, ощутимое: сытость, тепло, да веселие.
— Ну, а коли когда кончится оно, веселие ваше, тогда как? В паутинку листа на просвет скорее поймаешь родственную душу, нежели на каменья и червонное золото.
Стареть надо красиво, как листья. А умеют люди, так-то? Спадёт с них румянец с гладкостью, станет видно суть человеческую. Доброму оно и ничего, а коли нет того в человеке, чем ему покрасоваться-то? Выходит, что и нечем.
Дело было почти семейное, промежду берёзовых. Известная доля иронии, заключённая в нём, присущая бытию вообще и текущему моменту, в частности. Половинки скорлупок лещины, сочного лесного орешка, лежали попарно в чашах следов, оставленных лисой на присыпанной снегом берёзе, что прилегла минувшим летом, казалось ненадолго, а оказалось — навечно.
Лиса была голодна, но кушала аккуратно, ибо знала. — стоит поторопиться, и заместо круглой сочной сладковатой мякоти, выйдет кашица из ореха и скорлупы. Замучаешься после выбирать, да вылизывать, но так и не насытишься.
Лиса осторожно разгрызала очередную раковину ореха, и всякий раз мышь, которая сидела неподалёку, в тёплой пещере пня, разочарованно вздыхала о том, что не видать ей крошек с лисьего стола ни теперь, ни потом. Мышь так давно не ела орехов, что обменяла бы половину своих запасов на один-единственный орешек.
Чудилось ей, как выгружает она на середину поляны скопленное за лето, двигаясь неторопливо, и для солидности, а не от слабости здоровья, временами преувеличенно громко переводит дух… Эдак, довольно долго выносит она из норы всякую всячину, так что постепенно собирается целая её гора, и земля начинает крениться на бок. Но тут, как рыцарь, в бронзовом шлеме скорлупы, в железных латах, появляется орешек, топает внушительно, выбивая из снега ручьи сока, чем ставит землю ровно, как она доселе и была! И все вокруг, кто следил за происходящим из-под кустов и из-за деревьев, с ветвей и из поднебесья, вздыхают с облегчением…
Раскусив предпоследний орех, лиса поняла, что почти сыта, и задумчиво поглядела в сторону мыши. Она давно заметила обрубок её хвоста, что вздрагивая, оставлял волоски на поверхности занозистого наста у пня. Лиса взяла последний орешек, обошла крУгом мышиные хоромы и разжала зубы прямо над головой у полёвки.
— Ой! — Орех упал к её ногам. — Я же так тихо сижу!.. — Пискнула мышка.
— Зато очень громко думаешь. — Хмыкнула лиса. — Угощайся. Сматривала я намедни, как ты тимофеевку грызла. Глядеть на то тошно. С неё не разжиреешь, поди.
— Да нет, оно ничего, коли нечего больше.
— А ты же, вроде, запасы делала, хозяйство вела.
— Вела, делала. — Кивнула мышь. — Только по осени трактор тут был, перепахал все кладовые подчистую, сравнял с землёю…
— А на что ж ты собиралась орех-то менять, коли так?! — Удивилась лиса.
— Так я… Мечтала… И ничего больше. — Вздохнула мышка.
Лисица из деликатности поспешила поскорее откланяться, порешив оставить теперь свою приятельницу с орехом наедине. Они уж договорятся, найдут общий язык, — кому есть, а кому быть съеденным.
Сиживал я с краю той берёзы, видал лису, и мышь, и лещину грыз. Лисе давал по целому ореху, мыши — по половинке, а себе горсточку. Да не от скупости, а чтобы не идти в иной день без подарка в гости, коли вспомнит обо мне кто и позов
