нет ли.
Не успели мы с приятелем рассудить о том, насколько проворство белки подстать её прозорливости, как в воздухе то ли зависли, то ли проступили хлопья снега. Судить об его преждевременном появлении не приходилось, ибо шла последняя седьмица ноября. Девицы из ближнего окружения уже шептались относительно нарядов к Рождественскому балу, и приготовляя папенькам или дядьям к празднику очередную, ненужную в хозяйстве, но милую вещицу, ходили с исколотыми от вышивки пальчиками.
Как только белка замерла, закинув на плечо ветки для равновесия хвост, снег стал под цвет неба, совершенно прозрачным, облако прыснуло мелким дождиком, так что не стало видно недавнего снега и на земле.
— Ну, что, — Улыбнулся приятель, — есть ещё время у белки до зимы. Как думаете?
— Скорее, да, чем нет. — Согласился я, и добавил. — А у нас?
— Как пойдёт… — Неопределённо пожал плечами приятель, и глянул на небеса.
В его взгляде было больше мольбы, нежели вопроса. Было бы странно, коли б то было наоборот…
Я бодро шел по остывшему в одну ночь лесу, делая вид, что не слышу как он шепчет мне:
— Поторопись…
Вместо того, я замедлял шаг, а временами даже останавливался, так что лес, который ступал след в след, налетал на спину, и с усилием сдерживая сбившееся дыхание, затихал.
— Ты где? — Спрашивал его я, едва ли не пугаясь собственного голоса, но тишина была мне ответом. Не та, случайная, нарушимая, но полная, глубокая и безутешная, которой у всякого не так много прозапас.
Стряхнув наваждение, я двигался дальше, в том ритме, который назначил себе сам, и остановился только, когда подошёл к реке, которую не видел с самого лета. Я давно намеревался навестить её, да всё было не до того: то недосуг, а то из-за полного отвращения к какому-либо занятию. Теперь же, из опасения не пробраться по высокому снегу, что вскорости обещал заявить о себе, я спешил запомнить реку дремлющей, дабы после мечтать об ней, об её прозрачных до песчаного дна водах, об озябших уже, задумчивых, в виду зимы, карасях, и о небе, что умывает заросшие деревами щёки в холодной воде, презревши даже самый ледостав.
Ступив на простор берега, я невольно охнул. Эти места, в заботе о душевном покое, не утомляли себя стремлением к внешнему блеску. Умиротворение, царившее здесь, наполняло округу той истинной, неподдельной красотой, повторить которую, описать, значило бы оскорбить недоверием. Серое небо без единого всплеска роняло себя в спокойную воду, где покорные течению водоросли внимали утончённой прелести рыб, цвета тусклого, ношенного часто серебра.
Плёс реки, неловко заштопанный первым льдом, гляделся протёртой пяткой шёлкового чулка. Тропинка, что вела от пригорка к мелководью, грубо, наспех, через верх прошитая суровой ниткой травы, держалась крепко, и, прихваченная морозом, судя по всему, обещала продержаться до весны. Лужи слякоти поспешно стыли воском…
Величие и достоинство пейзажа не портили даже вОроны, что тщились поскорее задуть тусклый огонь дня, и для того усердно махали на него крылами.
Я не успел ещё наглядеться на реку, как заметил, что усилия врановых не напрасны, и сумерки, будто толпа недовольных мною, обступают всё теснее. Вот тут-то я понял, что имел в виду лес, упреждая поторопиться, и поспешил в обратный путь.
…Как мы недоверчивы, подчас, и доверчивы столь, в иную минуту. Да всё не с теми, которые желают нам добра. Никогда не умеем мы верно распознать того. Не сказать, что по глупости, но, как видно, и не от большого ума.
Сколь раз не зарекался я гулять смурной порой по лесу, столь и отправлялся туда, влекомый собственным любопытством и привычкой внимать унылому очарованию вековых дубов, что лучше прочих умеют сопереживать и хранить тайны…
Лес не был похож на лес. Скорее, он напоминал поле брани. Ветки, лишённые коры, словно доспехов, загорелые и белокожие, лежали недвижимыми телами однажды и в один миг поверженных друг другом соперников.
С копий тонких ветвей, пронзивших не только врага, но и землю, голубоватой кровью стекала дождевая вода. Уцелевшие стволы, приникнув друг к другу, скорбели о погибших, а немногие тяжело раненые отдыхали в объятиях собратьев, готовые биться до последнего или рухнуть без чувств, — оба дела были по силам, хотя по сути им было, судя по всему, уже всё равно.
Я шёл, чуть ли не с ужасом осматриваясь по сторонам. Пересушенные морозом, сухарики глубоких следов лося хрустели по краям под ногой не хуже хвороста, а то и шибче.
Размеренная поступь лучше всего подходила для этого дня, ибо неосторожный, скорый ход сдирал кожу лесной подстилки с почвы, что очевидно ранило её, заставляло страдать непритворно, посему, не желая быть причиной её мучений, приходилось шагать едва ли не на цыпочках, притворяясь округе и себе самому невесомым.
Выйдя же из лесу, словно ступив за ворота погоста, я почувствовал временное облегчение. Можно было постараться убедить себя в том, что виденное только что — наваждение, и стоит только обернуться к чаще другим боком, как это делается обыкновенно для того, чтобы отогнать дурной сон, и лес сделается прежним, живым, с бесконечной аллеей просеки до самой речки, что не видная глазу, повсегда угадывалась впереди.
Увы. Я понимал, что всё не так, и ровные ряды равных, поверженные единым врагом, временем, падут однажды, а сокрушаться на этот счёт, быть может, и нелеп… но иначе я не умел.
Упиваясь единственным из доступного, самым честным, — лишённым деятельного участия состраданием к нам всем, я возвращался домой, зарекаясь вдругорядь гулять по лесу в пасмурные дни, но понимал, что всё одно, — однажды не удержусь и отправлюсь туда вновь.
А в этот раз… лес-таки не был похож на лес.
Снегопад яростно вычёркивал осенний день, вымарывая само воспоминание об осени.
Охаживая округу, снег полонил её, кутал и наглаживал с надменной, высокомерной страстью полные ни с того, ни с сего формы, успевая приговаривать с плохо сдерживаемым придыханием:
— Во-от! Теперь уж видно, что округа, а то глядеть было совестно, так худа.
— Совсем нехороша? — Бледнела округа в ответ.
— Худа — это не плоха, дурёха! Это значит, что тоща! Не боись, выправим! Станешь полна, как та луна! — Смеялся снег, и прижав к себе крепко, пудрил белою пудрой и щёки округи, и нос, и неровный от частой нервности лоб.
Вскоре скрылись под одеялом сугробов все до единой канавы и овражки. Дабы не пугать
