Каподистрия, который, как никто другой, изучил своего государя, знал, что собою в действительности представляет «великодушный Тит», и считал, что надеяться на милосердие Александра столь же неразумно, как выжимать из камня воду. Каподистрия избрал другой путь. Из многолетних наблюдений ему было известно, что русский император терпеть не может шума. Никаких происшествий. Никаких политических историй. Что бы там ни было, а Европа должна видеть: в России все спокойно. Россия как гранитный утес среди бушующего моря европейских революций. Царь всячески оберегал свой престиж. Этим и решил воспользоваться Каподистрия.
— Если государь позволит мне высказать свое мнение о деле Пушкина, — сказал статс-секретарь царю, — то оно таково. Дело и так получило излишнюю огласку. О нем толкуют повсюду. Сослать двадцатилетнего юношу, на редкость талантливого поэта, в Сибирь — значит, сотворить из него мученика, возбудить умы и сыграть на руку либералистам и крикунам-газетчикам… Они приукрасят, приумножат. У России столько врагов… Чтобы охладить горячую голову, не обязательны морозы Сибири. Можно без всякого шума удалить молодого человека подальше от Петербурга, в какую-нибудь глушь. Ну, скажем, в новороссийские степи. Мне как раз нужен курьер к генералу Инзову. От Петербурга до Екатеринослава езды две недели. А новороссийские степи, как известно, своей пустынностью и однообразием располагают к размышлениям…
Александр слушал и молчал. На его красивом, но уже сильно обрюзгшем лице ничего нельзя было прочесть. Каподистрия почтительно ждал. Ждал долго. Молчание затягивалось. Наконец царь вымолвил:
— Пусть едет к Инзову.
Уединившись в своем кабинете в Иностранной коллегии, Каподистрия писал сопроводительное письмо об отправляемом к попечителю колонистов Южного края генералу Инзову коллежском секретаре Пушкине. Писал не как начальник о провинившемся подчиненном, а как доброжелатель, как тонкий психолог, привыкший разбираться в поведении людей. Сведения о детстве Пушкина, о его домашней жизни и воспитании Каподистрия почерпнул из рассказов Карамзина и Жуковского, суждения о дарованиях юноши вывел сам. Письмо было написано так, чтобы расположить Инзова — доброго знакомого Каподистрии — к молодому изгнаннику.
Прошел только месяц с того дня, когда Каразин отправил графу Кочубею донос на вольнодумцев, а Александр Иванович Тургенев уже писал в Варшаву Вяземскому: «Участь Пушкина решена. Он завтра отправляется курьером к Инзову и останется при нем».
«Что для тебя шипенье змей»
«Новейшем путеводителе по С.-Петербургу» Ф. Шредера, изданном в 1820 году, говорится: «Вольное общество любителей российской словесности собирается каждый понедельник после полудня… в Вознесенской улице, в доме Войвода. Президент его полковник гвардии Ф. Глинка. Общество сие составилось в 1815 году из молодых стихотворцев и в 1817 году утверждено правительством.
В. А. Жуковский. Г
равюра Е. Эстеррейха с дарственной надписью Жуковского Пушкину. 1820 год.С 1818 года издает оно журнал под заглавием „Споспешествователь просвещения и благотворения“. Сбор с сего журнала определен для всепомоществования недостаточным писателям и художникам».
Однажды Плетнев сказал Федору Глинке, что надо бы Пушкина принять в «Вольное общество любителей российской словесности», на что Глинка ответил: «Овцы стадятся, а лев ходит один». Когда же «льва» принялись травить, на очередном заседании «Вольного общества» его действительный член Вильгельм Кюхельбекер прочитал свои новые стихи.
Назывались они «Поэты».
И кончались «Поэты» обращением к Пушкину:
И ты — наш юный Корифей —
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана?
Из Петербурга изгоняли не безвестного юношу, а молодого корифея, надежду русской литературы.
Собираясь в дальнюю дорогу, укладывая то немногое, что брал он с собой, Пушкин бережно опустил на дно чемодана, портрет Жуковского с надписью: «Победителю-ученику от побежденного-учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 великая пятница».
Еще совсем недавно его поздравляли с окончанием «Руслана», сулили успех, славу. Теперь… Все изменилось так стремительно, что он не успел опомниться, не успел даже переписать набело шестую песнь поэмы, не закончил начатые издательские дела.
Правда, сборник стихов пристроил: проиграл в карты Никите Всеволожскому пятьсот рублей и, не имея чем платить, положил на стол сборник — единственно ценное, что было у него. Оценил его по-божески — в тысячу рублей. Больше спросить посовестился. И предложил Всеволожскому: пусть купит сборник и пусть издаст. Пятьсот рублей в счет долга, пятьсот — наличными. Всеволожский согласился и обещал издать.
А поэма? О ней хотели позаботиться друзья. «Мы постараемся отобрать от него поэму, — писал Вяземскому Александр Иванович Тургенев, — прочтем и предадим бессмертию, то есть тиснению».
4 мая 1820 года граф Нессельроде приказал выдать «коллежскому секретарю Пушкину, отправляемому к главному попечителю колонистов Южного края России, ген. лейт. Инзову, на проезд тысячу руб. ассигнациями из наличных в коллегии на курьерские отправления денег».
Ему выдали деньги и «пашпорт».
Отъезд был назначен на 6 мая.
Пушкин простился со всеми, кроме Чаадаева. Ему оставил записку: «Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал. Стоило ли будить тебя из-за такой безделицы». Под напускной беспечностью он скрывал другие чувства.
Отъезд вышел тягостным. Мать мрачно молчала. Старший сын ее не радовал. Она не понимала его. Сестра и няня плакали. По счастью, отца в Петербурге не было, и это избавило от длинных наставлений и упреков.
В коляску сели вчетвером. Его верный слуга Никита — на козлы к ямщику. Сзади он, Пушкин, и двое провожающих — Дельвиг и Павел Яковлев, брат лицейского Яковлева.
Кони дернули. Ольга бросилась к брату, хотела что-то сказать, да передумала и лишь махнула рукой. Няня Арина стояла поодаль и крестила его мелко и часто, как когда-то в Москве, когда укладывала спать.
Ехали по Фонтанке до Московской заставы. Выехали на Белорусский тракт. В Царском Селе Дельвиг и Яковлев сошли.
— Прощай, Пушкин.
Они обнялись. Глаза у Дельвига были полны слез. Яковлев, как всегда, балагурил. Пушкин вторил ему, хоть и было невесело.
Когда провожающие скрылись за густыми клубами дорожной пыли, Пушкин остался один со своими мыслями.
Сожалел ли он, покидая Петербург? Нет, не сожалел. Он презирал этот город. Ему было горько. Он был ожесточен.
Тоска по Петербургу пришла позднее, когда время несколько сгладило остроту пережитого. К тому же, уезжая, он не думал, что расстается с этим городом на долгие семь лет. И, вернувшись, не отыщет в нем многого и многих…
«Мысль о величайшем благоразумии, в баснословии древних, превратилась в лицо и в божество, которое греки назвали Афиною и Палладою, а римляне Минервою… Греки приписывали сей богине изобретение бесчисленных Искусств и Наук» (Кошанский).
Федр — древнегреческий баснописец.
Непо́т — древнеримский историк и писатель.
Лакри́ца — солодовый корень, приторно-сладкое «аптечное» лакомство. У Гауэншильда была привычка жевать лакрицу.
Камо́энс — великий португальский поэт, автор поэмы «Лузиады».
Маро́н (Публий Вергилий Марон) — знаменитый римский поэт, автор поэмы «Энеи́да».
Анакрео́н — греческий поэт VI в. до н. э. «Он был лирический певец любви и вина, в том легком и приятном роде непринужденных песен, в очаровании пиршеств, который после назван по имени его Анакреонтическим» (Кошанский).
Vous sentez la pointe? (Франц.) — Чувствуешь, в чем соль?
Engel (нем.) — ангел.
Hart (нем.) — суровый, жестокий.
Мине́рвин храм — училище, здесь: Лицей.
Обиталища Ба́хуса и Мерку́рия — питейные заведения и лавки.
И. X. Ро́дакс — придворный булочник в Царском Селе.
«Полубоярские затеи» — пьеса А. А. Шаховского.
