— Сейчас пойдет дорога веселая, — сказал он. — Камешков бог набросал всех размеров. Пятнадцать километров вниз ползти будем, до самой Вирсайской долины.
Дорога действительно пошла интересная. Камни, желтые, кроваво-ржавые, черные, ядовито-зеленые, напоминали всевозможных животных, от овец до ископаемых ящеров.
Николай, все больше веселея, смотрел направо и налево. Все эти валуны, мимо которых он бессчетное количество раз проезжал и давно уже не замечал их причудливых форм, теперь снова занимали его оттого, что сын был рядом и все это ему, наверно, в новинку. Но Гришка был занят другим — он следил за руками и ногами отца. Николай перехватил его взгляд. Вон ведь чем интересуется! И самому тоже показалась занятной работа сцепления, тормоза и рукоятки скоростей — то, что делал всегда не задумываясь.
— Смотри крепче, авось и запомнишь!
И не догадывался Николай, что, бубня про себя, мысленно включая зажигание, прибавляя обороты, выжимая сцепление и переводя рукоятку скоростей, Гришка снова переживал всю эту историю с чеченцами, но на этот раз не дрейфил, а подпустив их близко, включал мотор и на бешеной скорости угонял машину в горы — скачите, догоняйте меня на своих конях!
В самый раз бы сейчас поговорить с ним о школьных делах, подумал Николай, но слова приходили в голову вялые и скучные: «Ты что же это, мать в гроб хочешь вогнать?» Или: «Школу спалить захотел?» Гришка только усмехнется — спалить!» — и с завидной выдержкой будет ждать конца бессмысленного разговора, жалея даже отца, — сам-то он как-никак уже привык. Николай скосил на сына глаза. Нет, не стоит, не хотелось сбивать его интереса к шоферской работе.
— А ну-ка, покажи, как со второй перевести на третью? — спросил он Гришку и сам стал объяснять.
Впереди открылся новый, далеко обозримый мир — пологая, от горизонта к горизонту, впадина в холмах, и паслись на ней овцы, кони и верблюды. Навстречу неслись всадники. Они были еще далеко, но Николай высунул руку из кабины и помахал ею, указывая рукой вперед, туда, где виднелся курган, и всадники повернули коней и шли теперь в стороне, не отставая.
— Целую орду подцепил, — проворчал Николай.
— Кто это?
— Да Баукен. Сейчас всех угощать будет.
Николай выключил мотор и вышел из машины. Чабаны сходили с коней, обступали его, хлопали в ладони, здоровались по-русски и по-казахски. А потом, оставив коней в стороне, все уселись кружком, и Николай стал им что-то рассказывать. Говорил он, жестикулируя, измененным голосом, быстрым и певучим, с придыханием и неожиданными взрывами. Чабаны смотрели ему в рот и хохотали, хлопая себя по бокам, а то вдруг разом замолкали, выжидающе выкатив глаза. Никто не обращал внимания на Гришку, сидевшего в кабине. Обычно замкнутый, отец говорил сейчас не переставая. Вдруг он вскочил на ноги и сделал руками движение, словно бы вскидывая ружье:
— Бах! Бах!
Чабаны так и повалились, а один из них, молодой, широколицый, с камчой из цветных ремешков за поясом, подошел к кабине и уважительно просунул в окошко лодочкою сложенную руку.
— Бах, да? Бах-бах чечен? Ма-ла-дец! Ходи к нам, зачем сидеть?
Гришка вышел из машины и закоченел, С близких вершин, покрытых снегом, тянуло ледяным холодком. Чабаны были в ватниках и коротких полушубках, Гришка же в потертых брюках и куртке. Он спрятал руки под мышками, залязгал зубами. Все заметили это и засмеялись. Николай бросил ему ключи от автолавки. Гришка выбрал из мешка новенький полушубок, закутался, и сразу стало тепло. Он хотел закрыть автолавку, но отец помахал рукой: не надо, мол, будем торговать. Чабаны поднимались с земли, подходили к машине, хлопали Гришку по ногам и щупали снизу на нем полушубок.
— Бах-бах чечен! Маладец! — смеялись они.
Николай взобрался в кузов, стал вытаскивать из ящиков товары и бросать их вниз. Полушубки, костюмы, сапоги, шапки так и пошли по рукам, а когда кто-нибудь, решившись, откладывал в сторонку, Николай кивал сыну:
— А ну положь на счеты семнадцать с полтиной.
Наморщив лоб, Гришка осторожно сдвигал костяшки на счетах, висевших на стенке у самого потолка.
На коне подъехала женщина с изумрудными сережками в ушах. Перед ней расступились, пропуская к автолавке. Николай сказал ей что-то, все засмеялись. Сверкнув угольно-черными глазами, она ткнула его в живот. Тогда он схватил ее за руку и втащил в кузов, и она стала сама набирать товары. По-хозяйски рылась в ящиках, перебирала платки, детские костюмчики, придирчиво рассматривая вещи, и после долгих колебаний откладывала. Когда она уехала, придерживая у седла большой тюк вещей, чабаны долго смотрели ей вслед и качали головами.
— Весь товар ей отдал. Что нам оставил?
Закончив торговать, Николай закрыл автолавку, и все расселись кружком. Гришка тоже сел со всеми, на этот раз не смущаясь, потому что все уже привыкли к нему. Чабаны стали спорить. Они хватали Николая за руки, кричали на него. Больше всех кипятился Баукен — усатый чабан с золотой коронкой во рту. Он тряс Николая за грудь, хищно сверкая зубом. Но вот он успокоился, вытащил из кармана часы со стальной цепочкой и похлопал пальцем по стеклу, строго поглядывая на Николая. Потом он уселся, откупорил бутылку и стал разливать водку в единственный стаканчик. Очередь дошла до Николая, он отпил и передал стопку соседу, но тот вернул обратно, требуя выпить до дна. Николай вскочил и стал показывать на автолавку. Чабаны сердито кричали, а он умоляюще прижимал руки к груди, и они отстали от него, разобиженные. Только Баукен безучастно и терпеливо сидел, дожидаясь, пока вернется стопка.
Вдали из-за кургана показался запоздалый всадник. Он не торопился навстречу, а стоял у дороги с поднятой рукой, дожидаясь машины. Николай надвинул кепку пониже и проехал мимо, не ответив на приветствие. Всадник увязался за ними и скакал сбоку, кричал и размахивал камчой. Николай молчал и равнодушно гнал вперед машину, но всадник скакал не отставая, бил себя в грудь и хрипел, катая кадык на крепкой красной шее. Гришка не выдержал и попросил отца остановиться. Чабан долго и страстно объяснял что-то.
— Ладно, — сказал Николай, открыл автолавку, дал ему бутылку и уехал.
Чабан спрятал бутылку за борт полушубка, помахал рукой и послал им воздушный поцелуй.
— Юсупка — первый пьяница здесь.
— А чего он кричал?
— Божился, что деньги жена отдаст.
Свернув с дороги, долго ехали вдоль каменистого русла ручья, карабкались в гору, а спустившись в лощину, направились к одинокой юрте. Женщина, стоявшая у входа, поспешно скрылась в юрте. Николай погудел, но женщина не выходила. Тогда он вышел из машины, откинул входной полог и громко крикнул: «Аман ба!»[7] — и вошел в юрту и долго сидел там, разговаривая с хозяйкой, а потом появился в дверях и кивнул Гришке:
— Заходи, чай пить будем.
Николай пошел открывать автолавку, а хозяйка стала разжигать костер. Гришка присел у входа. Посередине стояла железная печка, пол выстлан одеялами и коврами, стены по кругу распирались планками, сбитыми крест-накрест, за ними торчали топоры, домра, ружье, чересседельник, кнутовища и седла. Сверху через отверстие проникал свет. Девочка лет шести сидела у сложенных подушек и держала на коленях грудного малыша. Она испуганно смотрела на Гришку.
Николай просунул голову в юрту, швырнул несколько пачек чая, папиросы, поставил у порога сахар в бумажном кульке. Когда же он, закрыв машину, снова вошел в юрту и разлегся на кошме, девочка укрыла брата одеялом, подбежала к Николаю и бросилась ему на грудь. Он пощекотал ее, и она завизжала. Мать заглянула в юрту, улыбнулась и снова исчезла. Быстрым, захлебывающимся говорком девочка стала тараторить. Николай изредка бросал словечки — говорил ей, наверно, что-то смешное. Малыш сопел и невозмутимо таращил свои черные, смородиновые глазки на светлую дыру в юрте. От ветра хлопала вверху закрышка, оттянутая веревкой.
Хозяйка внесла в юрту кипящий чайник, расстелила клеенку и расставила на ней хлеб, сахар и мясо. Николай придвинулся. Девочка достала из ящика затрепанную книжку с картинками, подошла к Гришке, задышала ему в лицо. И вдруг сунула ему книжку в руку, уселась у него на коленях и сказала:
— Окы.
— Чего это она?
— Читай, — объяснил отец.
Книжка была на русском языке. Гришка читал по складам, чтоб понятней. Девочка, наверно, мало что понимала, но следила за картинками. Она ерзала, затылком упиралась ему в подбородок, отчего он то и дело запинался. Женщина подала ему чай, прикрикнула на дочку; та слезла с колен и уселась рядышком, глядя мальчику в рот.
— Дай ему, Лизка, чаю попить, — сказал Николай. — Привяжется как репей, не отстанет.
После чая между взрослыми возник странный разговор. Хозяйка разводила руками и смеялась. Николай почесывал затылок и оглядывал стены юрты. Потом он хлопнул женщину ладонью в ладонь, и Гришка услышал знакомые слова: «на спор». Отец прищурил глаза, словно бы что-то вспоминая, и вдруг полез под одеяло и извлек оттуда старую потрепанную книжку. Злорадно усмехаясь, он передал ее хозяйке, но та не стала брать ее. Тогда Николай раскрыл книжку, перевернул и потряс, и тотчас на пол посыпались деньги — рубли, трешки и пятерки. Хозяйка кинулась поднимать их. А когда встала, отсчитала несколько бумажек и отдала Николаю.
