Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.
— Бензину хватит?
— Тише, мать разбудишь.
— Насчет масла как? Баночку возьмем?
— Садись поешь и не шуми.
Через минуту Гришка был готов. Отец еще не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:
— Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!
На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.
Машина переехала через арык, и вот она — в стороне мелькнула одноэтажная школа, тихая и сумеречная сейчас в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой — никогда еще школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от нее. А вот и пустынный базар с прилавками и павильонами, Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролеты моста над мутной речушкой, застучала под колесами бетонка…
После тепла, застоявшегося на улицах поселка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катилась теперь навстречу солнцу — большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над черными изломинами гор…
— На Теренсай?
Гришке не сиделось: прилипал к окошку вправо от себя, подавался вперед, упираясь в лобовое стекло, тянулся влево, через плечо отца. Мимо пролетали то мшистый валун в стороне, то старый овечий загон в сырой лощинке, то вдруг выскакивала из-за кустарника одинокая, в заплатах, юрта — приметы эти, давно уже примелькавшиеся, теперь, когда сын был рядом и нетерпеливо вертел головой, как бы снова оживали перед глазами Николая.
Въехали в горы. После долины, просторной от солнца, вернулись в ночь. Недавно здесь прошла гроза, и дорога, в осыпях и потеках, словно вся еще плыла.
Машина медленно ползла вверх, скрежетала боками о кустарники и ощупью спускалась вниз, к речушке, окутанной туманом.
Остановились у моста, под которым, поднимаясь под самые стропила, бурлила вода. Кто-то успел уже выставить запретительный знак — проезд закрыт.
Николай и Гришка вышли из машины. Гришка попрыгал на бревнах, пробуя на прочность, сплюнул в грохочущую воду и прокричал:
— Выдержит!
— Ты вот что, — сказал Николай, — посиди в машине, а я пойду поищу место для переправы.
…Гришка проснулся, услышав шаги. Должно быть, возвращался отец. Поерзав, он забился головой в угол и снова закрыл глаза.
Наступила тишина, слишком долгая тишина. В окошке, расплющив нос, торчало смуглое лицо с наморщенным лбом, сбоку топырилась пятерня, протирая стекло. Глаза подмигивали. Это был не отец.
— Арак ма?[6]
Туман над речкой рассеивался. Сверху спускались двое всадников в бурках. Гришка вспомнил о ружье над спинкой сиденья — повернуться и выдернуть из скоб, но тайная сила сковала: глаза незнакомца спокойно следили.
— Арак ма?
Гришка молчал. Ключи от лавки были в маленьком багажнике, но как их возьмешь под взглядом горящих темных глаз, беззастенчиво шаривших по кабине?
— Папирос ма?
У Гришки отнялся язык. Всадники подъехали к автолавке, послышалась гортанная речь. Это были чеченцы — кавказские люди, с войны осевшие в здешних местах. Они посовещались по-своему, к кабине приблизился другой — худой, носатый, с жесткими я хитрыми глазами.
— Не бойсь, выходи…
— Вы по…дождите, — промямлил Гришка, открывая кабину. — Я сейчас… позову…
Молодой чеченец подмигнул, улыбнулся и сильно, рывком тряхнул его руку, обмякшую и безвольную.
— Сиди, сиди, обойдемся.
Ясно, не хотят, чтобы он предупредил отца. Молодой вытряхнул из пачки последние папиросы, раздал их всадникам, почиркал зажигалкой, пытаясь прикурить, но та не зажигалась.
— Камешка ма? — спросил он у Гришки.
— У отца…
— А спичка?
— Я сейчас…
Откуда силы взялись! Гришка полетел вниз, мчался, прыгая через камни, продирался сквозь заросли, нырнул в полосу тумана, стелившегося вдоль берега. С бега он перешел на шаг, теперь уже не видный чеченцам. Выйдя на пригорок, он опять увидел их, и тот, молодой, заметил его и стал кричать:
— А-ла-ла! А-ла-ла!
Чеченцы столпились у автолавки и перестали смотреть в его сторону. Гришка выбрался из зарослей, вышел на открытое место и опять увидел чеченцев. Что-то, видно, затеяли недоброе и теперь сидели кружком, только молодого не было видно из-за автолавки. Но и он скоро вернулся, держа что-то в руках…
Сейчас Гришке не угрожала никакая опасность, он был далеко от чеченцев, дожидался, когда они окончат свой шабаш и уедут. Но ждать надоело, разбирала злость: сидят себе и не думают убираться. Он перебежал поближе и залег: не уходят. Пригляделся и переметнул за валун: все еще сидят. До моста теперь было недалеко, и он увидел наконец, как чеченцы стали подниматься. Но и на этот раз они не уехали, а опять столпились у автолавки. Что они там делали, Гришка не видел, только, отходя в сторону, что-то рассовывали по карманам, а один из них прятал что-то под седло. Потом все трое сели на коней, переехали мост и скрылись за поворотом.
В несколько скачков Гришка был у машины. Он распахнул дверцу кабины — ружье висело на месте; вырвал его из скоб, проверил магазин — патроны в стволах, бросился по мосту вверх, обогнул скалу — и вот они, еще не успели скрыться, не торопясь поднимаются к перевалу. Гришка вскинул ружье и, не целясь, нажал на спуск. Прогромыхал выстрел. Сквозь дым было видно, как всадники остановились. И тогда — будь что будет! — Гришка выстрелил вторым патроном и радостно вскрикнул, увидев, как всадники, припав к коням, умчались за перевал.
Возле машины его дожидался отец.
— Кого это? — спросил он.
— А тут эти… как их… — Голос у Гришки сорвался, и он долго не мог объяснить, что произошло.
Николай погрозил кулаком, забрал у него ружье, проверил стволы и велел садиться. Автолавка была закрыта, ключ от нее лежал на своем месте в багажнике.
— Ты что же это, в людей стрелять?
Гришка молчал, Николай сперва сердился, а потом стал шутить.
— Как же ты допустил их, а? — приставал он. — Спал небось?
Гришка бормотал что-то в свое оправдание и не понимал, отчего веселился отец. Когда машина переехала через бурлящий поток и, перевалив через бугор, покатила по травянистому склону горы, Николай открыл багажник и вытащил несколько истрепанных трешек и рублей.
— Ну-ка посчитай, сколько тут…
Шесть трешек и четыре рублевки — значит, восемнадцать и четыре. Двадцать два рубля…
— А теперь подели на два рубля восемьдесят семь копеек. Сколько будет целых и сколько в остатке…
Гришка закатил глаза, пытаясь удержать разбегающиеся цифры, долго ерзал на сиденье.
— Целых семь, — сказал он наконец, — а в остатке рубль восемьдесят копеек…
— На одиннадцать копеек набрехал… Ну, а теперь вычти из остатка девять пачек «Севера»; каждая пачка — пятнадцать копеек. Сколько останется?
На этот раз Гришке пришлось расстегнуть рубаху — в кабине было невпродых от табачного дыма. Он подвинтил вниз боковое окошко, высунул голову наружу и решал задачку на свежем воздухе.
— Рубль сорок пять копеек.
— От брехун! — рассмеялся отец. — Рубль сорок шесть, математик! А теперь вытащи тетрадочку, на вот карандаш, и запиши на последней страничке. — Он остановил машину, чтобы удобно было записать. — Бекмурзе — рубль сорок пять копеек. Записал?
— Это кому же?
— Тому самому, носатому, в которого стрелял. Был там у них такой?
— Ну?
— За той вон горой пасет.
— А деньги ему зачем?
— Товару набрал, а денег лишку оставил. Теперь его еще искать надо.
Автолавка выкатила на дорогу, ту самую, с которой они съехали, объезжая мост. Теперь она шла вдоль скалистых стен, из щелей и трещин которых торчали ползучие растения. Несколько сосен, как зеленые свечи, высились на круче, подпирая студенистые сырые облака, а ниже карабкались по уступам овцы и пялили на машину глупые, истуканьи глаза.
За перевалом открылась внизу холмистая долина, усеянная серой массой овец; среди них чернели крохотные фигурки всадников. Наверно, это были те самые чеченцы, которых напугал своими выстрелами Гришка. Он беспокойно заерзал: а вдруг отец надумает им сейчас вернуть деньги? Но нет, они проехали не задерживаясь. Отец торопился.
— Сейчас пойдет дорога веселая, — сказал он. — Камешков бог набросал всех размеров. Пятнадцать километров вниз ползти будем, до самой Вирсайской долины.
