И в институте Петр был прилежен, но как-то тушевался, старался не оказаться на виду. Выше взлетишь — больнее падать. Так бы, наверно, и прожил он жизнь тихо, вприпрятку, если бы не два события.
Сначала в квартире появились новые соседи — Сергей Степанович в военной форме с одной «шпалой» в петлице, светленький, стриженный под бокс, с расплывчатым бабьим лицом, его жена Оксана Матвеевна — громоздкая, черноглазая, бойкая на язык, и дочь Наташа, тихая, светленькая в отца, с материнскими темными глазами. Она была младше Петра года на три.
А вскоре в бою с белофиннами под станцией Пери погиб Пискарев-старший. Получив извещение о гибели мужа, мать Петра всю ночь просидела на кухне. Ее не тревожили. Понимали — переживает. Утром Петр застал мать спящей на табурете все в той же горестной позе, со склоненной головой и опущенными на колени руками.
— Мама, уже утро. Мне в институт пора.
Она не ответила.
— Поставь чайник.
Петр тоже плохо спал ночью, ворочался. Думал, но не столько о погибшем отце, сколько о том, как сложится их с матерью жизнь. Мать не работала, сам Петр учился на третьем курсе в педагогическом. Заработка отца хватало на семью. И вот он погиб. Хорошо, если матери дадут пенсию. А могут и не дать, ведь она не старая, способна работать.
— Поставь чайник, мама, — повторил Петр.
Мать посмотрела на него непонимающе:
— Что-то Анисим сегодня задерживается на работе.
Петр отшатнулся.
— Мама, о чем ты говоришь, мама?
Она не ответила, поднялась с табуретки, взяла кастрюлю, подставила ее под кран. В дно звонко ударила струя воды. Кастрюля быстро наполнилась, вода стала переливаться через край, заполнять раковину. А мать стояла возле, смотрела на воду, и губы ее что-то шептали.
Петр в страхе бросился к соседям.
На кухню вышел Сергей Степанович в галифе на подтяжках и в шлепанцах на босу ногу. Вода переливалась через край раковины на пол. Он закрыл кран. Взял неподвижно стоящую женщину за плечи, усадил на табурет. Она села покорно, сказала:
— Что-то сегодня Анисим задерживается на работе.
Сергей Степанович посмотрел ей в глаза, покачал головой.
— Звони в «скорую», Петруха. Скапустилась твоя мамаша. Разума, видишь, лишилась с горя.
В дверях стояли испуганные Оксана Матвеевна и Наташа.
— Может, обойдется? — спросил Петр неуверенно.
— Надо вызвать. Видишь, кран не закрыла, а может и примус перекачать, взорвется. Мало ли что может наделать человек не в себе. Отлежится — вернется. Звони.
Приехали санитары. Увезли мать. В этот день Петр не пошел в институт. Бродил по городу. Думал.
Через неделю кончились деньги. Зашел к соседям занять до стипендии.
Сергей Степанович отослал жену и дочь на кухню, усадил Петра за обеденный стол, сам сел напротив, положил локти на клеенку.
— Худо, Петруха?
Петр только голову опустил.
— А будет еще хуже. Комнату отберут. Зачем тебе одному две комнаты? Знаешь, как с жилплощадью… Такие дела… — Он вздохнул.
— Что же делать, Сергей Степанович?
— Не знаю, Петруха, не знаю… Да и жить тебе будет туговато. Институт бросать придется. На работу устраиваться.
Помолчали. Сергей Степанович с интересом рассматривал Петра.
— Ну, на работу я тебя устрою. Биография у тебя чистая, отец геройски погиб. Дед был мелким ремесленником. По материнской линии тоже все благополучно. Комсомолец. Так?
— Откуда вы все знаете?
— Соседи ведь, — уклончиво ответил Сергей Степанович. — На работу я тебя устрою.
— Спасибо.
— Не за что. Все мы люди-человеки. А вот комнату жалко. Жениться бы тебе! — неожиданно сказал он.
Петр улыбнулся.
— Куда уж! Самому бы свести концы с концами.
— Работа будет. А комнату отберут.
— Жениться, Сергей Степанович, надо иметь на ком. А то взвоешь!
— Это верно. Это верно, — согласился Сергей Степанович. — Можно и взвыть, и света божьего не взвидеть. А ты б к моей Наташке посватался.
Петр испуганно посмотрел на него.
— Не нравится? А ведь ничего девка! И семья у нее неплохая… Или семья не нравится?
— Нет, отчего ж… Только ведь любовь должна быть.
Сергей Степанович захохотал, перегнулся через стол, хлопнул Петра по плечу.
— А как же без любви! Любовь, Петруха, первое дело. Будет любовь! И квартира вся — наша! Понял? Конечно, неволить и уговаривать в таких делах немыслимо. Но все ж подумай. Лично я свою Наташку за тебя отдам. Ты парень наш, советский. Биография у тебя чистая.
Снова помолчали.
— Как-то неожиданно… — проговорил наконец Петр.
— А в жизни нашей, Петруха, все неожиданно. Подваливает — бери. Счастье — оно как птица. На одной ветке не сидит. Порхает. Его лови — и в клеточку! И дверцы не открывай. Тогда оно твое. Ты что вечером делаешь?
— Ничего.
— Вот и пригласи мою Натаху в кино, что ли. Денег я тебе одолжу. Приглядись. Спешить не надо. Но и комнату не прозевай. — Он подошел к двери, приоткрыл ее. — Эй, бабы, куда запропастились?
Из кухни пришли Оксана Матвеевна и Наташа.
Петр украдкой глянул на девушку; она показалась ему излишне бледной и не очень-то красивой. Вот только глаза разве…
— Наташа, тебя Петр Анисимович пришел в кино приглашать. Пройдись, дочка, пройдись, нечего дома сиднем сидеть.
Наташа покорно кивнула и ушла в прихожую одеваться.
Через две недели молодые поженились. Сергей Степанович устроил Петра на работу в колонию для малолетних.
В квартире долго перетаскивали мебель с места на место.
Обычно Иван Васильевич ездил с работы на двух автобусах — до дому от школы было далековато. Но сегодня, несмотря на то, что после оттепели крепко приморозило, он все-таки решил идти пешком: его взволновал, озадачил и даже обидел разговор с завучем.
Холод легко пробирался сквозь рябенькую ткань модного весеннего пальто, которое Иван Васильевич приобрел по случаю окончания института. А зимнего не было: не очень-то разоденешься на студенческую стипендию.
Конечно, существуют программы и планы уроков, и полагается их придерживаться. Но ведь ни программой, ни планом нельзя предусмотреть детали, частности. В конце концов класс — не бездушный механизм…
Иван Васильевич свернул за угол, сделал несколько быстрых шагов и, энергично оттолкнувшись, заскользил по ледяной полоске, накатанной ребятишками на панели. И тут же смутился. Вчера он был еще студентом и мог позволить себе прокатиться вот этак. И никому до этого не было дела. А сегодня он учитель. На него смотрят ученики. Интересно, что бы они сказали сейчас? Что сказал бы спокойный Лева Котов? А этот увалень Веселов или лучезарная Ольга Звягина? Уж Сима-то Лузгина всплеснула бы руками, и, наверно, глаза у нее сделались бы круглыми-круглыми!
Иван Васильевич улыбнулся, и у него появилось озорное желание вернуться и проскользить по катку еще разок. Но он, не оборачиваясь, зашагал дальше.
А может, ничего б они не сказали? Просто покатились бы вслед за ним: и Лева, и Веселов, и Звягина. И в конце ледяной полоски устроили бы кучу-мала.
А завуч?.. Иван Васильевич представил себе плотно сомкнутые губы Петра Анисимовича. Осуждающий взгляд выцветших глаз. Он даже голос его деревянный услышал: «Хотите завоевать себе дешевый авторитет?»
А бывает дешевый авторитет? Если он дешевый, разве это авторитет? И верно ли, что всем своим поведением учитель должен отчуждаться от учеников? Проводить между ними и собой невидимую, но вечно ощутимую черту?
Неужели непослушные вихры на лбу и макушке, которые никакой силой не уложить, лишают его права на уважение ребят?
Попробуем возразить.
— Итак, вы, уважаемый Петр Анисимович, считаете, что даже вихры на голове учителя неуместны. Понимаю нас так: учитель должен быть отутюжен и подстрижен. Не могу с вами не согласиться. Если учитель пришел в класс в жеваных брюках и к тому же обросший неопрятной щетиной, это плохо. Скажем даже — очень плохо. Потому что учитель, говоря вашим языком, «должен являть собой пример». Но ведь вы, уважаемый Петр Анисимович, имеете в виду нечто большее, чем вихры на голове или жеваные брюки. Вы требуете, чтобы учитель был отутюжен и подстрижен внутренне. Именно внутренне. Иначе и не истолкуешь ваш разговор о программах и планах. А вот некий Иван Васильевич Соколов, еще будучи на практике в школе, задумался над одной маленькой деталькой. Крохотной. Совсем малюсенькой. Интересно ли будет учиться по этим программам и планам?
Петр Анисимович улыбается. Ему явно жаль некоего Ивана Васильевича Соколова, который, видите ли, задумывается.
— Человек должен делать то, что ему положено: академики разрабатывают программы, министры эти программы утверждают, учителя неукоснительно согласно этим программам учат, а ученики, естественно, эти программы должны усвоить.
