— Чего же хорошего? — удивляется Морошкин.
— Но и плохого нету, — говорит Яшка.
— Ты темноты боишься?
— Нет.
— А мышей?
— И мышей не боюсь.
— Почему же ты говоришь, что «бояться — хорошо»?
— А разве плохо? — говорит Яшка, вытирая подбородок. — Вон Борька меня боится — разве это плохо?
Морошкин задумался.
— Это тебе хорошо, что он тебя боится, а ему нехорошо.
— Это почему? — удивился Яшка. — Если он меня бояться не будет, я его поколочу. Разве ему хорошо будет, если я поколочу его?
«Действительно, — подумал Морошкин, — хорошо не будет».
— Значит, хорошо, когда трус? — спросил Яшка.
Завтрак кончился.
— Ой, что вчера вечером было! — сказала Настя Морошкину после завтрака. — Ой, что было, когда ты от нас ушёл! Ко мне подруга пришла, мы думали-думали, что делать, а потом собаку запеленали, в коляску положили, а моя подруга Маша ей ещё и соску в рот сунула. И она весь вечер соску сосала и по квартире в коляске каталась.
— Как! — с отчаянием воскликнул Морошкин. — Ты опять?
— А про что ты говорил, мы не делали. Не купали, не кормили варениками, не прыскали одеколоном.
— На прогулку! — сказала Валентина Ивановна. — Одевайтесь!
Глава двадцать вторая, в которой Гоблин покидает Морошкина
В парке ярко светило солнце. Кусты и деревья были ярко-зелёными, дорожки — жёлтыми, а небо — голубым. Морошкин посмотрел вокруг.
В этом парке могло случиться любое чудо. Например, солнце могло упасть на землю или мог появиться Гоблин. Вдруг, освободившись от пелёнок, он сбежал от Насти?
И правда, в конце аллеи мелькнул чёрный клубок и исчез за деревьями.
— Гоблин! — крикнул Морошкин и бросился следом за ним.
Но Гоблин даже не оглянулся. Он бежал по тротуару быстро и ровно, высунув кончик красного арбузного языка. Вот Гоблин добежал до перехода через улицу и смешался с толпой.
— Гоблин, — кричал Морошкин, — остановись на минутку!
Но Гоблин не замедлял хода.
— Гоблин! Никогда больше не отдам тебя никому!
Гоблин собирался нырнуть в подворотню.
— Гоблин! — крикнул Морошкин. — Мама разрешила тебе остаться.
«Нет!» — крикнул Гоблин, пересек площадь и скрылся.
Гоблин покинул Морошкина. Ему надоело жить то у Яшки, то у Бори, то у Насти. И он ведь прав. Кому бы это не надоело.
Глава двадцать третья, в которой Морошкин болеет
Морошкин заболел. Всё плавало вокруг Морошкина. Проплывал стол, и скатерть его вздымалась, как парус. Проплывала бабушка. Она подплывала к окну, огибала стол и выплывала на кухню. Из кухни она приплывала не одна. Рядом с ней плыл чайник. Звякала ложечка, и слышалось бульканье воды.
— Выпей, соколик мой! Тебе пить надо больше.
Морошкин сбрасывал одеяло. Одеяло колыхалось, плавало по комнате. Позвякивала ложка в стакане. Бабушка укрывала Морошкина.
— Раскрываться нельзя. У тебя температура!
…Однажды бабушка перестала плавать. Она прошлась по комнате, открыла буфет и достала пузырёк с лекарством.
— Бабушка, — сказал Морошкин, — ты вылечилась?
— От чего, соколик мой? — спросила бабушка.
— От стихов.
Бабушка махнула рукой.
— Вылечилась, давно вылечилась. А теперь тебе надо лечиться.
— А мне от чего?
— От болезни, — сказала бабушка.
— Бабушка, — попросил Морошкин, — почитай мне книжку.
— Господь с тобой! — ужаснулась бабушка. — Ты больной совсем, тебе тихо лежать надо, а не книжки слушать.
— Бабушка, а куда Гоблин убежал?
Бабушка остановилась, посмотрела на Морошкина внимательно и сказала сладким, елейным голосом:
— Лежи, моё золотко, ни об чём не думай. Вот что бывает-то, если с ранних-то лет да обо всём задумываться.
— Бабушка, где же он, Гоблин?
— Баобаб, что ли? — спросила бабушка.
— Гоблин, Гоблин, Гоблин, — упрямо повторял Морошкин.
— Тебе моей болезни мало, всё начинается сначала, — сказала бабушка и села.
— Бабушка, — сказал Морошкин. — Ведь это стихи.
— На свете хуже не бывает. Опять стихи одолевают.
— И это тоже стихи, — обрадовался Морошкин.
Он уже знал, что бабушкина болезнь нетяжёлая и от неё можно вылечиться.
— Стихами говорю опять, пойду-ка лягу я в кровать.
Раздался звонок.
— Пойду открою дверь сперва. Ох, разболелась голова.
— Эй, Морошкин, ты выздоровел? — закричал из передней Яшка. — А я тебя навещать пришёл.
Яшка вошёл в комнату и уставился на Морошкина.
— Что-то я тебя, Морошкин, не узнаю. Какой-то ты стал маленький.
«Вещи, как и люди, могут становиться то большими, то маленькими», — вспомнил Морошкин слова Прохожего Доктора.
— Хочешь, — спросил Морошкин Яшку, — я тебе стихотворение прочитаю?
— Не хочу, — сказал Яшка.
Но Морошкин всё равно прочитал:
— С.
И подумал: «С тобой, Гоблин, С радостью, С надеждой».
Снова зазвонил звонок.
— Надо открыть, — сказал Морошкин.
Он поднялся, надел тапочки и вышел в коридор. В коридоре он остановился. В углу около вешалки стоял блестящий круглый табурет, точно такой, как у Бори. Он был новенький и от него пахло лаком. Так вот почему стучал молотком папа последнее время. Морошкин покрутил табурет, и он полез вверх. Морошкин потащил табурет в комнату.
— Вот! — сказал он Яшке.
Яшка обрадовался, подскочил к табурету, сел на него и принялся вертеться, а Морошкин пошёл открывать дверь.
— Ты чего не открываешь? — сказала Настя. — Я звоню, звоню, а ты не открываешь.
— Я занят был, — сказал Морошкин. — Мне папа табуретку сделал.
— Какую?
— А вот такую.
Морошкин открыл дверь, заглянул в комнату и никого там не увидел.
— Что такое? — удивился Морошкин.
Он посмотрел влево, вправо, вверх… И тут он увидел Яшку. Яшка сидел под самым потолком, и вид у него был печальный.
— Ты чего? — спросил растерянный Морошкин.
— Я вертелся-вертелся, и вот… — сказал Яшка и, кажется, собрался заплакать.
Но Морошкин догадался:
— Это ничего! Ты теперь крутись в обратную сторону.
Яшка начал крутиться в обратную сторону и опустился на пол. Он слез с табурета.
— Вот это да!
— Мой папа столяр. Он ещё и не такое сделать может! — сказал Морошкин.
Он сел на табурет и стал крутиться быстро-быстро. Оказавшись под потолком, он посмотрел вниз и засмеялся: далеко внизу стояли кровать и буфет, стол и стулья, Яшка и Настя.
В комнату вошла бабушка. Голова её была обёрнута полотенцем. Бабушка посмотрела наверх, увидела Морошкина и сказала:
— Стихи — болезни лишь начало. Теперь мерещиться мне стало.
И бабушка, пошатываясь, вышла из комнаты.
Морошкин закрутился в другую сторону, опустился и слез с табурета.
— Не будем пугать бабушку, — сказал Морошкин и задвинул табурет в угол.
Он сел на кровать и посмотрел на Настю. Настя сидела с открытым ртом. В руках у неё был чугунок с варениками. И Морошкин улыбнулся Насте. Она захлопнула рот и судорожно вздохнула.
— В парке культуры, — сказала Настя, — я видела такую же штуку. Она поднимается до неба. И даже выше.
Это была неправда. Нигде, никто, никогда не видел таких табуретов. Потому что ни для кого папа Морошкина не стал бы делать такой удивительной штуки. А кроме папы Морошкина, никто сделать этого не мог. Но Морошкин не поправил Настю.
— А вообще-то, Морошкин, — сказала Настя, — я пришла узнать, чем ты болеешь, и принесла тебе вареники. Ешь! Ещё тёплые.
— Не хочу, — сказал Морошкин. — Спасибо.
— Нет, ты всё-таки ешь! Тебе есть надо, поправляться.
И снова раздался звонок.
— Я открою, — обрадовалась Настя и закричала в коридоре: — Входи, Боря, входи!
Боре, входящему в комнату, Морошкин сказал:
— Садись. Ешь вареники. Дай ему, Яшка, вилку.
Боря присел на краешек стула и посмотрел на вареники.
— Спасибо. Не хо…
— Ешь! — приказал Яшка.
— Спасибо, я не… — начал было Боря, но, посмотрев на Яшку, ткнул вилкой в чугунок, подцепил вареник и нехотя отправил его в рот.
— Ты чего по одному? — сказал Яшка. — Ты по два, по два.
Боря задумчиво уставился на тарелку и сказал:
— По два не влезет, у меня рот маленький.
— Ты чего прибедняешься? — сказал Яшка. — Морошкин, у тебя линейка есть? Хотя вон у Борьки из кармана торчит!
— Это марочная, — вцепился в линейку Боря. — Это зубчики у марок мерить.
— Держи его, — скомандовал Яшка Насте и стал мерить Боре рот.
