— Ну… как я?
— Замечательно! — ответила Катя, ибо поверила, что все было действительно в лучшем виде.
— Нельзя же на бумаге проповедовать верность братству, а на деле его нарушать?! — взбодрился Кульков, довольный ее реакцией.
Прощаясь с Ольгой Анисимовной, Катя спросила:
— Как вам кажется, Василий Григорьевич… со мной согласился?
— Я ничего толком не поняла, — ответила учительница литературы, сочетавшая строгость точных наук с демократизмом гуманитарных.
— Ну как себя вел Кульков? — поинтересовалась дома Юлия Александровна.
— Он защитил меня.
— От кого? Или от чего?
— От истины.
— Что ж, это поступок.
Уставшее обманываться лицо Юлии Александровны выразило желание поверить дочери и даже Кулькову.
— Таким макаром! — громыхнул Александр Степанович. — И другим макаром быть не могло.
А сама Катя еще раз подумала, что для Васи правда, конечно, дороже любых других нравственных категорий, но что он, все запутав, таким изобретательным способом все же ее поддержал.
Вечером семья Малининых всегда была в полном сборе. Катя понимала, что это хорошо для нее и для дедушки, но плохо для мамы.
— Почему ты по вечерам… никуда не ходишь? — напрямик поинтересовалась она.
— А с кем? — так же напрямик ответила Юлия Александровна. — Пригласите меня куда-нибудь. Не возражаю!
— Я другое имею в виду.
— Ах, другое? Ну, сие, как ты, надеюсь, уже понимаешь, от меня не зависит.
— Зависит! В какой-то степени… — не отступала Катя. — Ты же ничего не делаешь, чтобы способствовать… Почему, например, ты не надеваешь свое черное платье?
— Вспомнила!… Оно давно вышло из моды.
— Сшей другое, но тоже элегантное… черное.
— Хочешь, чтобы дома был траур?
В этот момент на полную силу, как от ветра, хлопнула входная дверь, и на пороге комнаты появился Александр Степанович, за которым привычным эскортом следовал Вася.
— Вот Катя упрекает меня в том, что не веду светского образа жизни, — сообщила Юлия Александровна с откровенностью, в которой были бравада и едва заметный признак отчаянья.
— Ну, мама… Зачем же ты? — воспротивилась такой откровенности Катя.
— А что? Всегда сочувствую женщинам, которые танцуют друг с другом. Или сами торчат в очередях, чтобы попасть на спектакли, концерты…
Катя вдруг заметила, что мамины волосы стали выглядеть еще более смоляными, потому что их в разных направлениях избороздили белые тропки. Как она раньше не обратила внимания?
Вечером следующею дня Вася принес абонементы на вечера симфонической музыки.
— Это на четырех человек! — объявил он, протягивая абонементы Юлии Александровне.
Она приняла их с благодарностью, не очень надежно прикрывавшей печаль.
— Значит, будем ходить все вместе? — глядя на Васю, спросила Катя.
— Нет… четвертой, если не возражаете, будет Соня. Я договорился с ней. Она вам будет полезней, чем я: все-таки музыкант. Если возникнут вопросы, она сможет на них ответить.
«Для этого существуют программки, которые продают билетерши!» — с досадой подумала Катя.
Вася как бы отреагировал на фразу, которая не была произнесена вслух:
— Соня вам будет нужнее.
«Это как сказать!» — продолжала беззвучно, про себя возражать Катя.
— Опять жены испугался? — как обычно, отбрасывая дипломатию в сторону, спросил Александр Степанович.
Вася с многозначительной беспомощностью развел руками: и согласиться боюсь, но и возразить нечего.
Взгляд его приник к Юлии Александровне и сразу, словно ожегшись, от нее оторвался.
«Она все такая же… очаровательная?» — вспомнила Катя грустный, не сумевший скрыть сочувствия к самой себе вопрос Анастасии Петровны.
«Неужели она к маме его ревнует? Ревновала бы лучше ко мне! Тут по крайней мере были бы основания», — подумала Катя.
Часа через два, когда она с головой накрылась одеялом, что любила делать перед сном, точно привыкая к абсолютной темноте, одеяла коснулась Юлия Александровна. Катина голова сразу же обнаружилась на подушке.
— Ты, возможно, права, — прошептала Юлия Александровна. — Насчет Васи… Грех судить людей за внешние проявления, даже если они неприятны.
Катя поняла, что мама понемногу начинала ценить внутренние Васины проявления. И, обрадованная этим, осторожно притянула к себе Юлию Александровну за плечи, по-девичьи нежные и беззащитные.
Ректора Алексея Алексеевича Катя видела всего дважды. Один раз в аллее больничного парка, а второй — в зале педагогического института. Его голова как бы вынырнула из алых цветов. Лицо продолжало быть улыбающимся, а глаза, казалось, закрылись лишь для того, чтобы азартно подмигнуть сразу всем своим друзьям и знакомым. Профессора и студенты, гардеробщицы и уборщицы прощались с Тумановым. А в его лице ничего прощального не было.
Катя до того дня не знала, как плачут мужчины… Александр Степанович не плакал. Он замер у изголовья своего Друга. Мощный, со львиной головой и лицом, изрытым траншеями, он выглядел скульптурой, установленной возле гроба. И Катя не представляла себе, как он будет произносить слова.
Дома Юлия Александровна еле слышно, стыдясь себя, но будучи не в силах удержаться, сказала отцу:
— Может, траурный митинг будет вести… кто-нибудь помоложе? С твоим сердцем…
— Терпеть не могу людей, которые берегут себя даже на похоронах! — глухо отрезал Александр Степанович.
А Катя изумилась: «Неужели мама догадывается о том, что мы так старательно от нее скрывали? Иначе откуда же эти слова „с твоим сердцем…“?»
На своей второй и последней встрече с Алексеем Алексеевичем Катя присутствовала не как внучка Малинина и не как дочь Юлии Александровны, а уже как студентка первого курса педагогического института.
Дедушка заговорил так тихо, что в зале воцарилось абсолютное, вакуумное безмолвие… Но внезапно Катя услышала за спиной торопящийся сообщить новость, не поддавшийся трауру шепоток:
— Это будущий ректор. Все уже решено… А Кульков, естественно, станет проректором.
— Беда никогда не приходит одна! — через неделю после похорон не проговорил, а пробормотал, раздеваясь в коридоре, Александр Степанович.
Кате вновь почудилось, что чересчур густые и обильные волосы были тяжелы для маминой хрупкой головки. Глаза Юлии Александровны, которые постоянно и остро что-нибудь выражали, наполнились сдержанной и оттого особо ощутимой тревогой.
— Какая беда? — спросила она. И погрузила в ладони лицо, которое почти все в них уместилось.
— Письмо сочинили… Оно пришло вслед за Алешиной смертью. Но завтра же прибудет комиссия… Она всего из трех человек. Двое не смогут немедленно приступить к своей исследовательской работе: в городе, как вы знаете, свирепствует грипп. Так что завтра будет только один. Но и его одного величают «комиссией».
— А кто… это сделал? — выдохнула Юлия Александровна.
— «Кабы знала я, кабы ведала»… — полупроговорил-полупропел Александр Степанович.
— А что… там написано? — Глаза Юлии Александровны заранее выразили брезгливость. Но тревога от этого не потухла.
— На новейшем аппарате сняли копию, чтобы я мог ознакомиться. И защититься! Но защищаться неизвестно от кого — сложновато, согласитесь, мои родные. Тем более, что письмо опять накорябано почти детским почерком.
— Что значит «опять»? Такие письма разве уже приходили?
— Оговорился… Прости. Я что-то устал…
Устал он очень заметно — и поэтому был не в силах скрыть тягостное происшествие от дочери, которую всегда так щадил.
— А конкретно-то там… о чем? — сдержанно, одними губами, но уже теряя терпение, допытывалась Юлия Александровна.
— Как обычно, по поводу меня, Васи… Но и по поводу тебя, Юленька. И даже по поводу Кати!
При имени дочери Юлия Александровна вздрогнула.
— Кате я не хотел показывать… А потом решил: «Пусть закаляется!»
Не обманывать молодых иллюзиями — это было педагогическим кредо Александра Степановича.
— Вот почитайте!
Видимо, от той же усталости он протянул письмо Кате, которая ближе к нему находилась.
Катя, обретавшая в минуты опасности твердость, взяла письмо так, словно ничего опасного в нем не таилось.
Автор письма негодовал оттого, что в пединституте, под одной крышей, как у себя дома, расположились не только друзья-приятели, но и целые «родовые общины», которые все разрастаются, ибо, как утверждал еще Грибоедов, «ну как не порадеть родному человечку!»
— Фамилий здесь нет, — с некоторым облегчением выдохнула Юлия Александровна.
— Они и не требуются. «Община», которая все разрастается, в институте одна. Союз единомышленников обозвать «общиной»! Если взирать на людской род таким образом, то… к примеру, и тот факт, что супруги Жолио Кюри всю жизнь занимались одним общим делом, покажется подозрительным. Да еще и мир сообща защищали! А Поль Лафарг и его жена Лаура в своей семейной сплоченности до того дошли, что даже жизнь вместе покинули. Сговорились! А братья Грим? А Дюма-отец и Дюма-сын… Эти вообще лавочку открыли какую-то! И подписывались, потеряв совесть, весьма цинично: «отец», «сын».
