Всегда она такая, Тыкалка! Бубнов сел и заплакал. Галя сама чуть не плачет, и я тоже. А ребята поют. Не все, конечно. Некоторые. Но тут наш Серёжка поднимает руку.
— Тебе что нужно?
— Тамара Ивановна, у вас дети есть?
— Не понимаю. Какое это имеет отношение к уроку? Садись.
А Серёжка не садится.
— Нету у вас детей. Я знаю.
— Я сказала: садись. Не мешай мне работать.
А Серёжка весь красный стоит. Он уж теперь не сядет. Это уж известно. Он такой, наш Серёжка!
— Я и не мешаю. Вы работаете, а Бубнова мать разве не работает? И ещё форму ночью стирала. Не могла она поторопиться. Зачем вы неправильно говорите?
Тыкалка как вскинется:
— Комаров, выйди из класса!
Она, оказывается, знает нашу фамилию! А чего же она раньше не говорила? Теперь-то прямо кричит:
— Комаров, я сказала: выйди из класса!
— И выйду. А вы даже не знаете, сколько времени форма сохнет.
— Комаров, иди сию минуту к директору.
— И пойду. А за чего вы Бубнова мать обижаете?
Все ребята перестали разговаривать и слушают, Вова Иванов первый говорит:
— Во Комаров даёт! Правильно, чего она. Не реви, Бубнов.
Галя мне шепчет:
— Молодец Серёжка!
А Мишка Кузнецов:
— Вот выключат их из школы — будут знать.
А сам-то весь урок бумажками стрелялся. Ушёл наш Серёжка за дверь. И Бубнов с ним. Тыкалка спрашивает:
— Ты, Бубнов, куда?
— Умыться.
— Я тебе не разрешаю.
А он всё равно ушёл. Но только к директору они не попали, потому что встретили Марию Тимофеевну. Она сказала: я сама с вами разберусь. Пришлось, конечно, ей всё рассказать. И как раз звонок. И вылетает Тыкалка. А мы все — за ней.
— Сейчас, — говорит, — вызвать родителей. Это же наглость какая! Если они во втором классе такое позволяют, то в шестом поубивают нас всех.
Нужна она кому — убивать её! А разочек из водяного пистолета — хорошо бы.
Вечером мама пошла в школу. Долго её не было. Мы даже устали в школьном дворе дожидаться. И Бубнов с нами. И Галя. Да ещё Вова Иванов первый пришёл — вся наша октябрятская звёздочка. Вова говорит:
— Смотри-ка, Сашкину мать не вызвала. Потому что стыдно: сама как нехорошо говорила. А Комарова мать сразу вызвала!
— Моя бы мама всё равно не пришла, — говорит Бубнов. — Она не может в школу ходить: расстройство одно. Заплачет, и всё. Она и мне говорит: учись, Сашенька, слушай старших… Как же послушаешь Тыкалку. Мама боится, чтоб я полуграмотный не остался, как она.
— Ты не останешься, — говорит Галя. — Ты очень даже способный. Только ленивый.
— Мама идёт! — говорит Серёжка.
И правда, идёт мама с Марией Тимофеевной. Нас они не видят, мы и пошли тихонько сзади.
— Что же теперь делать? — спрашивает мама.
— Ну, что делать. Я с Тамарой Ивановной поговорю. А вы — с Серёжей. Он должен понять, что так не борются с несправедливостью. Пусть извинится перед Тамарой Ивановной.
Бубнов сразу спрашивает:
— Ты будешь извиняться?
— Нет.
— И я нет.
Тогда Вова предлагает:
— Ребята, а вы перед Марией Тимофеевной извинитесь.
Побежали мы скорей на другую сторону, потом опять на эту, как будто навстречу идём. Серёжка говорит:
— Здравствуйте, Мария Тимофеевна. Извините, пожалуйста, нас, что мы плохо вели на пении.
А Мария Тимофеевна маме:
— Видали хитрецов? Что же ты, Серёжа, передо мной извиняешься?
— Я перед Тык… перед Тамарой Ивановной не буду.
— Почему?
— А чего она Бубнова обидела?
— А ты Тамару Ивановну разве не обидел? Ты как её назвал сейчас?
— Тамара Ивановна.
— Нет, уж ты не хитри.
— Ну, Тыкалка.
— Почему? За что вы её так называете?
Вова Иванов первый говорит:
— А чего она сама нас всех тыкает? Она же знает фамилии. Вот и Комарова знала, и Бубнова Сашку.
А Серёжка говорит:
— Она работает, а Бубнова мама, что ли, не работает? А сама бездельничает…
Мария Тимофеевна посмотрела на маму и вздыхает.
— Вот ты, Серёжа, считаешь, что Тамара Ивановна не работает на уроке. Выходит, и я не работаю, и твоя мама в детском саду баклуши бьёт.
— И неправильно, — говорит Серёжка. — Всюду есть, которые хорошо работают, а есть — плохо.
— А в школе нету. В школе все учителя вас учат, стараются. А ты обижаешь учителя. Вот я сейчас подумала, может, вы и меня как-нибудь так называете?
Мы все как заорём:
— Что вы!
А Серёжка:
— Честное слово, нет!
Мама тогда говорит:
— Обещайте Марии Тимофеевне…
Ну, мы и обещали. Что не будем больше Тамару Ивановну Тыкалкой звать. А Серёжка предлагает:
— Пусть она тогда перед Бубновым извинится.
Мария Тимофеевна даже покраснела.
— Ну, это, — говорит, — дело особое. А ты, Серёжа, действительно извинись перед Тамарой Ивановной. Я тебя прошу.
«Я тебя прошу»! Из-за Марии Тимофеевны он, конечное дело, извинился. А в чём извинился — и сам не знает. Велели — и всё. Только Тамара Ивановна как была Тыкалкой, так и останется, как её ни зови.
Наш Серёжка после того случая с Тамарой Ивановной прямо стал невозможный. Всё Первое мая ругался и меня ни за что побил. И маме всё время говорит:
— А чего? Подумаешь!
А теперь ещё эти проклятые лампочки. После этих лампочек я тоже стала грубо разговаривать. Потому что если они не понимают, так и пускай. Подумаешь!
Вчера мама зажигает свет на кухне, а лампочка не горит. Хотела из настольной лампы выкрутить — там тоже перегорело.
— Вот, — говорит, — проклятые какие лампочки! Иди, Серёжа, быстренько в магазин. Купи раз навсегда побольше лампочек.
И даёт ему два рубля. А Серёжа в хозяйственный ходить не любит. Потому что там как раз та продавщица, что не хотела ему чайник продавать. Но всё-таки он взял деньги и ушёл. Приходит с лампочками, а мама спрашивает:
— Где сдача?
— Какая сдача?
— Ну, как же, ведь я тебе дала два рубля, а ты принёс всего четыре лампочки.
— Не знаю, — говорит Серёжка. — Мне никакой сдачи не дали.
Тут тётя Надя влезла:
— То-то я и видела, что вы с этим Бубновым сейчас на углу мороженое ели. Приспособили небось мамины денежки.
Папа, как это услышал, сразу стал ботинки надевать. А Серёжка говорит:
— Нам Сашина мама дала тридцать копеек. У неё сегодня получка.
Ну разве тётя Надя может человеку поверить? Она сразу:
— Так Бубнова мать и даст тридцать копеек. Что у неё, лишние, что ли?
А папа надел ботинки и говорит:
— Идём, Сергей.
Они пошли, а я за ними. Вижу: Серёжка зареветь хочет, а не ревёт. Я говорю:
— Папа, не брал он денег. Я тебе точно говорю: не брал.
А папа:
— Вот мы сейчас и проверим.
Подходим к магазину. Серёжка встал около двери и заявляет:
— Я туда не пойду.
— Как это не пойдёшь?
— Не пойду — и всё.
— Нет пойдёшь.
— Тебе надо, ты и иди.
Папа прямо зашипел на него:
— Ты как с отцом разговариваешь?
А я говорю:
— Как хотим, так и разговариваем. Мы ваших денег не брали и можете нас в магазин не тянуть.
Папа здорово разозлился.
— Сию, — говорит, — минуту марш в магазин, а то я вам сейчас покажу, как на улице фокусы выкидывать.
— Ну и пожалуйста, — говорит Серёжка. — Ну и пойдём. Подумаешь!
Только мы вошли в магазин, а продавщица кричит:
— Мальчик, мальчик, ты же сдачу не взял! Вот она у меня отложена.
И даёт Серёжке деньги. А папа покраснел, как маленький, и хотел сразу уйти. Но я сказала:
— Вот видите, а нам не поверили. Думали, мы себе взяли эту сдачу.
Продавщица тоже рассердилась.
— Как, — говорит, — вам, гражданин, не стыдно! Я сразу за вашим мальчиком на улицу выскочила, только он уже ушёл. Потому что я сама сдачу перепутала. Как вы только можете такого хорошего мальчика подозревать! Я его давно знаю.
Папа ещё хуже покраснел и молчит. А мы с Серёжкой тихо, тихо — и к двери. И удрали на улицу. Стоим напротив магазина в подворотне и видим: папа вышел, оглядывается. Не заметил нас и пошёл домой. Серёжка шепчет:
— Убегу в детский дом, да и всё.
— А я как же?
— И ты со мной.
— Не надо в детский дом. Всё-таки жалко их.
— И ни капельки. Подумаешь! Нужна мне ихняя сдача!
Всё-таки мы пошли домой. Приходим — а они такие ласковые. Говорят, чтоб мы садились пить чай с конфетами. Очень нам нужны конфеты! Подумаешь!
Приходит ко мне Галя и приносит пластинку — Первый концерт Чайковского. Играет Ван Клиберн. Я про Вана Клиберна не знала, мне Галя рассказала. Она говорит:
