Они обе смотрели на человека в кожаном пальто, и Муравьев тоже стал смотреть на него. Человек держал сетку, в ней лежали батон и пачка сахара. Седые волосы выглядывали из-под шляпы. Человек как человек.
— Это удивительный старик, я его давно знаю, он живет на той стороне, в деревянном доме недалеко от прачечной.
Старик заплатил деньги и вышел из булочной. А кассирша, увидев, что он отошел далеко, продолжала уже громче:
— Это старый солдат. Он живет в деревянном доме!
Муравьев сразу примерз к полу. Старый солдат! Он нашелся сам, и не нужны никакие розыски. Они-то все гадают, как его искать, а он живет совсем недалеко от школы, ходит преспокойно в булочную, покупает себе батон и пачку сахару...
— Ему новую квартиру предлагают, — продолжала рассказывать кассирша, — со всеми удобствами, лоджия и телефон, а он отказывается. Представляете? Упирается — хочу жить в своем доме. Дом! Печку топит дровами, зато редиска своя.
— Да, у стариков всегда свои странности. Потому с ними и трудно, — вздохнула женщина, которая стояла возле кассирши. — Вот у меня свекровь. Со всеми она хорошая, а со мной упрямая. Я ей свое, а она мне свое. Потому у меня и давление.
Конечно, если бы Муравьев не растерялся, он бы сразу кинулся за старым солдатом. Тогда он догнал бы его и поговорил бы с ним. И, наверное, ему бы многое удалось разузнать. Совершенно самостоятельно и в рекордный срок — сегодня. Тогда завтра в школе все бы рты раскрыли, даже те, кто склонен посмеиваться над Муравьевым. Какие могут быть насмешки? Наоборот, все бы восхитились — вот так Муравьев! Взял и, никого не тревожа, сам принес планшет для музея — бесценный экспонат. И это сделал Муравьев, такой необыкновенный человек. А солдат наверняка отдал бы ему планшет. Почему не отдать? Солдат же сам хочет подарить планшет ребятам, иначе он не стал бы писать им письма. Варвара Герасимовна не зря сказала: «Когда человек хочет помочь, надо помочь ему помочь». Вот Муравьев и поможет старому солдату.
Конечно, надо было Муравьеву, не теряя ни минуты, бежать за стариком в кожаном пальто, раз уж именно ему, Муравьеву, подвернулся такой замечательный случай.
Но Муравьев все стоял посреди булочной. Он растерялся и не сразу сообразил, что надо делать. Он потоптался в булочной еще некоторое время, всего несколько минут. Но бывают обстоятельства, когда и несколько минут могут оказаться решающими для успеха или поражения...
Только когда кассирша приятельнице стала говорить про упрямую свекровь и повышенное давление, Муравьев опомнился. Он выскочил из булочной, размахивая сумкой, и стал смотреть во все стороны. Но человека в старинном кожаном пальто нигде не было видно — ни впереди, ни справа, ни слева.
* * *
Юра часто видит один и тот же сон. Он стоит около пруда, в пруду отражается розовый дворец с белыми колоннами. Юра знает, что это дворец графа Шереметева, а теперь там музей. Они ходили сюда всем классом вместе с Варварой Герасимовной. Пришлось привязать к ногам смешные суконные тапки; шестиклассники шли по залам, как на лыжах. Полы были гладкие, сверкали, как лед. Солнце отражалось от этих полов, сияло в окнах. А за окнами пели птицы.
Во сне дворец был гораздо больше, колонн было много, розовый цвет был ярче, чем на самом деле, птицы пели громче и красивее. А круглый пруд, в котором отражался розовый дворец, во сне не зарос зеленой ряской, вода была чистая, глубокая и темная. А на берегах росла веселая зеленая трава, была она гораздо зеленее настоящей. И была эта трава влажной и мягкой. Юра бежал по ней босиком, и во сне не возникало вопросов, почему он здесь оказался, почему бегает босиком. Юра и во сне помнит, что он взрослый, шестиклассник, а не какой-нибудь малыш, который может гонять босиком по Останкину. Останкино, хотя и окраина, все же не деревня.
Юра в своем сне бежит босыми ногами по этой прекрасной траве, ступни чувствуют прохладу, шелковистую мягкость — и ноги бегут все быстрее. Юра несется прямо с горы, дух захватывает, вода все ближе, ближе, она темно-зеленая, холодная, прозрачная. Юре нисколько не страшно — он почему-то знает, что не упадет в воду. Такой стремительный, счастливый, безоглядный бег бывает только во сне — ты нисколько не весишь, ничего не боишься и ни о чем не печалишься.
А берег длинный, гораздо длиннее, чем на самом деле. Юра бежит долго, и долго длится эта радость, лихость и веселая безоглядность. И вот вода совсем рядом. Юра чувствует ее запах, она пахнет туманом, рыбой, мокрыми листьями.
И вдруг неожиданно — всякий раз совершенно неожиданно — мысль: сейчас взлечу! Откуда она является, эта дерзкая, невероятная мысль? Только что ее не было, он бежал, и это было вполне прекрасно. Но мысль о полете в сто раз прекраснее, и она не удивляет, и нет никаких сомнений — сейчас взлечу! Это не кажется трудным. Надо только оттолкнуться босыми пятками от пружинистой травы и раскинуть руки, как будто это крылья. И больше ничего не надо: оттолкнулся — и взлетел. И даже во сне Юра понимает, что главное — не оттолкнуться и не раскинуть руки, а то, что в душе. Способность летать — внутри, в той напряженной готовности к полету, которая живет в нем.
И вот он летит, плавно, медленно. Прохладный воздух обтекает его голову, плечи. Он смотрит вниз, на пруду — маленькие зеленые волны. А самое главное — на том берегу. Он теперь очень далеко, тот берег, как будто внизу не пруд, а какое-то огромное озеро или даже море. На том берегу стоит девочка в синем сарафане, опустила тонкую руку, а в руке несколько ромашек. Серединки ромашек горят желтым светом, белые лучи ромашек сияют. Девочка не узнает Юру, это он знает даже во сне. Она забыла его. Она с интересом, хотя без большого удивления смотрит на летящего мальчика, она не знает, что это он, Юра. Тот самый Юра, с которым она познакомилась в тихий летний вечер, когда закат был малиновым, а сосны красными, а над деревней Пеньки летали стрижи, свистя крыльями. А над лагерем горн звал на ужин: «Бери ложку, бери хлеб...»
Вот сейчас он долетит до нее, и она наконец узнает Юру, вспомнит, улыбнется. Он летит, летит, вот сейчас он будет около нее. Но тут голос говорит:
— Юра, проснись, пора в школу.
Настало утро. Как быстро оно настало!
Юра умывается, ест, идет в школу. А чувство счастливого полета не оставляет его — пружинистая легкость в спине, в ногах. Он идет в свою школу, вот она стоит на горке, и дорога знакомая до каждой трещинки в асфальте. Но праздничное чувство не покидает его, и кажется, если очень-очень захотеть, то можно оттолкнуться ботинками от асфальта — и взлетишь.
* * *
Муравьев чуть не заплакал, но решил, что это уж совсем ни к чему. Он сказал себе: «Спокойно». Потом он сказал себе: «Будем опираться не на то, чего мы не знаем, а на то, что мы знаем». Потом он еще раз сказал сам себе: «Спокойно».
Но спокойствию не было места в душе Муравьева. Надо было действовать, и немедленно.
«Он живет в деревянном доме на той стороне».
Муравьев пустился через дорогу, но тут, как назло, на светофоре зажегся красный свет, ринулись машины. Муравьев хотел проскочить между машинами, но милиционер свистнул в свисток, который у милиционеров всегда наготове, да еще и погрозил Муравьеву пальцем.
Когда Муравьев оказался на той стороне улицы, уже начало вечереть.
Где же этот деревянный дом? Все дома были белые, новые. Но должен же где-то быть дом, о котором только что говорила кассирша!
А вдруг его за эти дни снесли? Сейчас это быстро: раз бульдозером — и привет. А старик? А старик переехал. Не хотел, а потом захотел. Мало ли, какое настроение бывает.
Муравьев остановился посреди улицы в растерянности. От множества мыслей и предположений он совсем потерял нить своих стройных еще минуту назад рассуждений.
Перед ним стояла будка телефона-автомата. Может быть, позвонить Косте? Или Валерке? Ум хорошо, а два лучше, так говорит Варвара Герасимовна. Правда, Муравьев не всегда с этим согласен. Чаще всего и одного ума вполне достаточно, особенно такого хорошего ума, как у Муравьева. А может быть, все-таки позвонить и посоветоваться? Он нащупал в кармане две монетки, шагнул к автомату и тут увидел женщину с толстой сумкой на боку. Почтальон! Вот кто все знает! Все-таки Муравьев человек везучий.
— Скажите, пожалуйста, где здесь деревянный дом?
— Деревянный? Знаю, как же. Последний остался на весь наш микрорайон. Вон там, за четырнадцатиэтажным. — Она показала, куда идти, и ушла, унося на плече свою сумку с газетами и письмами.
Муравьев наконец увидел этот дом. Деревянный, двухэтажный, старый забор, кусты, скамеечка. Бродят по двору пестрые куры, клюют что-то невидимое. Тот самый дом.
Муравьев постоял у забора, подождал — вдруг хозяин выйдет из дома. Ведь, пока Муравьев пришел сюда, старик наверняка успел вернуться домой из булочной. Может быть, теперь он увидит в окно, что человек стоит у его забора, и хотя бы выглянет. Но никто не выходил и не выглядывал. Тогда Муравьев решился — он вошел в дворик, прошел мимо кур, поднялся по деревянным ступенькам и постучал в дверь. Он постучал очень вежливо, костяшками пальцев. Сейчас старый солдат услышит этот интеллигентный стук, откроет дверь, увидит Муравьева, Муравьев ему, конечно, понравится. Вежливый мальчик из пятого класса, все толково объясняет: зачем пришел, рассказывает про письмо, про музей, в котором теперь будет новый экспонат — фронтовой офицерский планшет, который был на фронте. Конечно, старый солдат обрадуется, что такой симпатичный человек пришел к нему. Сидит он один в своем доме, топит свою печку дровами. Скучно одному, наверное.
