— Спокойной ночи, Надя!
Что же это за чувство? Дружба? Нет, он дружили с мальчиками и с девочками. Совсем не так было. Любовь? Что-то похоже… в книгах иногда пишут о чем-то таком же: вначале непонятно, а потом оказывается: они любили друг друга! — Здравствуйте! Да нет, не то… И вообще смешно: любовь. Чего-чего, а уж этого с ним не случится. Что он, маленький, что ли?..
Ребята подшучивали. Писали на доске: «Толя плюс Надя».
Анатолий Черемисин задумался, помрачнел; но, насколько мог, старался внешне быть таким, каким был всегда, — обычная хитрость влюбленных. В школе это удавалось в большей мере, чем дома. Дома он ходил из угла в угол, принимался помогать матери на кухне, но только мешал ей; сидел за столом и чертил разные фигуры; чаще всего получалось одно милое личико и заветный вензель «Г» да «Н»…
Порой он замечал на себе взгляд отца. Уж не стал ли папа замечать что-нибудь? Этого Толе не хотелось; почему — он и сам не знал.
Его отец, Захар Фомич Черемисин, лицом очень похожий на Тараса Шевченко, работал мастером в инструментальном цехе и был на хорошем счету. Все он делал рассудительно, не спеша; иногда его хвалили, награждали грамотами, иногда поругивали за медлительность. Приходя с работы, он рассказывал, как прошел день на заводе.
Сын слушал с интересом. А сын рассказывал о школе, о Маргарите Михайловне, о занятиях по стилистике, о журнале — обо всем и обо всех, кроме Нади. Иногда они читали газеты, спорили, строили предположения о том, как будут развиваться те или иные события; следили за тем, как страна готовится к своему 40-летию. Играли в шахматы; а то принимались бороться, и в доме шел дым коромыслом; мать Анатолия, тихая женщина, так и не вылечившаяся от какой-то длинной, как ненастная осень, болезни, принималась стыдить их и спешно убирала стулья и подцветочники в безопасные места.
…Сегодня Толюшка все поглядывал то на часы, то в окошко, слонялся по дому, отвечал невпопад. А папа искоса, пряча улыбку в усы, посматривал на сына.
Наконец, сын услышал тихий басок отца:
— Анатолий, ты… это самое… здоров?
Анатолий вздрогнул: уткнувшись в книгу и не читая ее, он и не заметил, что отец был в комнате.
— Я? — он испуганно захлопнул книгу. — Да… то есть, нет…
Отец не спеша подошел к сыну, прикоснулся к его голове.
— Смотри, ты бледен, похудел.
— Нет, я здоров, — смущенно ответил Анатолий и отвел голову из-под теплой шершавой руки отца.
— Что ж такой скучный?
— Нисколько не скучный! — загорячился сын, как шалун, пойманный на месте преступления. — Просто я думаю, то есть пишу одну вещь.
В глазах отца загорелся лукавый огонек; чтобы не дать сыну заметить его, он, пыхнув трубкой, окутал себя густым облаком дыма. Недавно он видел, как Анатолий шел по улице с одной очень бойкой девицей. И эта девица была похожа на девичьи головки, нарисованные сыном на ватмане, покрывавшем стол.
— Да… — протянул отец. — А может, у тебя… это самое…
Он показал на сердце и сделал значительное выражение на лице.
— Ничего не это самое! — рассердился сын. — И не понимаю, что ты хочешь сказать? Я здоров, весел… и так далее.
— Конечно, любовь — стихийное бедствие, — спокойно размышлял отец. — И, как всякое бедствие, ее надо стойко пережить… Она — это та, синеглазая, с длинной косой?
— Папа!
— Не буду, не буду… Я просто так, припомнил. Кажется, хорошая дивчина.
— Чу́дная, то есть… чудна́я! — выпалил Анатолий насмешливо, и отец понял, что он ироническим тоном прикрывает правду.
— И она… ноль внимания?
— Папа! Это уж слишком…
Отец подошел к сыну, обнял.
— Ты не отчаивайся, в случае чего… Что же, всякое бывает. Будь мужественен, будь благороден, если даже она…
— Нет, папа, я счастлив. И ничего этого нет.
— Ну, и хорошо. А то — расскажи… Обмозгуем, что и как. Вот работаешь ты много, очень много. Значит — хорошо; это хорошо… И записок никаких не получал?
— Вот еще — записок! Глупости какие! — Анатолий возмутился и покраснел до ушей; Надина записка лежала у него в кармашке вельветки, у самого сердца. — Какие могут быть записки?
— Ну и ладно, и ладно, прости. Значит, порядок. Да это все мать, ей-богу. «Вот, говорит, наш Толюшка какую-то бумажку из кармана вынимает, читает и обратно кладет. Не случилось ли, говорит, какого-никакого бедствия?»
Мать Анатолия — тихая, маленькая, в платочке, в шлепанцах — была здесь же; она хотела что-то сказать, да не нашла слов и поочередно соглашалась то с отцом, то с сыном, и только вздыхала. Сын же с ужасом думал:
«Попался!» — и напрягал все силы ума, чтобы выйти из тяжелого положения. И додумался…
Сказав, что у него болит зуб, то есть голова, он прилег на кровать в полном убеждении, что при таком волнении он, конечно, никак не заснет, никак! — и мгновенно заснул так, что проснулся за пять минут до назначенного в записке срока. За минуту повязал галстук, начистил до блеска ботинки и помчался в школу.
Вбежал в комсомольскую комнату. Увы! Надя… Степан Холмогоров… Разве при нем она скажет о том!..
Надя осыпала его градом упреков и серьезных, и шутливых. Лицо ее сияло, глаза лучились, и он понял, что у нее все хорошо. Эх, был момент, самый подходящий для разговора, и надо же… проспать!
— Ну… так как идут дела?.. — виновато спросил он.
— Дела у нас обстоят превосходно, — важно ответил Степан Холмогоров. — Рассказ наш «Поющее сердце» (так, кажется?) получил высочайшую оценку. И мы по получении аттестата зрелости поступаем, на филологический факультет университета!
— Не смейся! Не омрачай мой светлый день! — смеялась Надя.
Это Степаново «мы», хотя и шутливое, Анатолию было не по душе.
— Дорогой Анчер! — начала Надя почти торжественно. — Да, да! Полное одобрение. «Вы молодец, Надя, — заговорила она совсем как Маргарита Михайловна. — Рассказ ваш — глубокий, правдивый; написан хорошо». — Да, и еще вот что: «Вам, говорит, Наденька, стоит подумать о поступлении на филологический факультет». Толька, Толька! Ты понимаешь?
— Это замечательно! — промолвил Толя. — То есть лучше и не может быть!
Увидя, что Степан наклонился над рисунком, Анчер спросил тихонько:
— Ты это и хотела сказать?
— Тссс… — приложила Надя палец к губам и тут же погрозила им, поведя глазами на Степана.
— Пойду-ка я да переменю воду… — вздохнул Степан, и, захватив чашку, вышел.
Надя подлетела к Анатолию:
— Толь! Анчер! Ах, если бы ты знал! Что я хотела сказать? Не знаю. Все! — Ты славный, хороший… Правда — соня!
— Наа-адя!
— Я хотела сказать, что ты… что я… что мы с тобой… всегда будем вместе. Мне недавно Марго рассказала… Ах, нет, нельзя! Это тайна. И доверена только мне. Но я хотела не об этом… У нас этого не будет. У нас…
— У кого «у нас»? У всех? Или… И чего «этого»?
— У нас с тобой. Как ты ничего не понимаешь? У нас с тобой все будет хорошо… если будет…
— Надя…
— Я хотела сказать… Пусть я буду на филологическом, а ты… ты кем будешь: инженером? астрономом? военным?
— Я еще не думав…
— «Не думав»! Пора подумать! — приказала Надя. — Не маленький… — и перешла на прежний тон: — А ты где-то еще… Все равно мы всю жизнь будем вместе; да?
Надя обхватила его шею и, приблизив его лицо к себе, посмотрела в его глаза. Он оторопел, растерялся.
— И еще я хотела сказать, что ты… глупый! Очень, очень глупый человек! — Хохоча, она отбежала от него.
— Надя! — кинулся за ней Анатолий, но… дверь растворилась и вошел с чашкой воды Степан Холмогоров. Анчер встал как вкопанный и весь алый, как заря; Надя немедленно пришла ему на выручку.
— Что-то Клары не видать; Степчик, ты не знаешь…
Степчик удивленно оглядел их, стоящих по разным углам, и сказал:
— Слушайте, друзья мои, давайте приступим к деятельности.
Анатолий, обладавший каллиграфическим почерком, засел за переписку Надиного рассказа, а Степан рисовал виньетки, иллюстрации к нему; белые большие листы будущего журнала пока что были разрозненны, и можно было работать вдвоем. Надя читала материалы, поданные ребятами. Тут был рассказ о девяти маленьких негритятах из штата Арканзас, под ним подпись — «Сергей Земляков», выведенная крепкими, словно из железных брусков, буквами; в рассказе было несколько поправок, сделанных рукою Маргариты Михайловны; тут была «Поэма о школьной мастерской» (слово «поэма» было зачеркнуто и той же рукой написано: «стихи»), под нею подпись — «Пантелей Городков», составленная из высоких, остроконечных букв…
А Клара все не приходила.
Черемисин так старательно трудился, что лоб его покрылся испариной. На душе у него было хорошо, как никогда… «Всегда вместе… Всю жизнь!» Это же… это же счастье! Черти принесли Степана!
Степан подсмеивался:
— Главный редактор трудится в поте лица. За свою повесть он непременно получит пару серых кроликов, а за редакторскую деятельность — все остальные премии. Ты скажи мне, красная девица, — спросил он Надю, — как тебе в голову пришла мысль об этих премиях? — Степан уморительно задрал нос и проговорил, как бы читая объявление: «И еще одна важная, прекрасная штуковина»… Упоительно!
