— «Глупо, пошло»… — тряхнув своими рыжими волосами, передразнила Лорианна Клару. — Плетешь чепуховину какую-то… Не расстанусь! Ни за что! Их у меня 98, — во! «Мы рекомендовали»… Кто это мы, позвольте спросить?
Вот, пожалуйста. А прошлый год разве эта пустышка посмела бы так говорить с ней, Кларой Зондеевой, которую всем ставят в пример?
Было и другое, что беспокоило Клару. Она не могла понять своего отношения к Черемисину. То ей хотелось быть рядом с ним, то — чтобы его вовсе не было в школе. На днях она с ним шла по коридору, а Надя отстала. Клара радовалась этому.
Да и вся ее жизнь в последнее время перестала полностью удовлетворять ее. Эти ограничительные рамки строгих правил… Это беспокойство в сердце… Что это такое, как это все понять?
Низкие косматые облака неслись над городом, шел мелкий дождь. Клара спешила домой, чтобы засесть за уроки и освободиться от этих гнетущих мыслей.
Сердце! — пустяки, глупости, красивые слова. И сердце следует ограничить правилами. Она не Надя Грудцева, не легкомысленная девчонка. Надо выкинуть все это из головы, вот и все.
Надо посоветоваться с папой; он знает.
Не прошло и часа, как явилась Надя Грудцева — с искристой пылью дождя на венчике волос надо лбом, с буйным светом синих глаз. Зная, что у Зондеевых говорить громко нельзя (Модест Григорьевич занимается в своей комнате, за тонкой стеной), она начала говорить шепотом:
— Клара, ну, это же смешно! Ну, почему ты не вошла? Анчер совсем поглупел. Я заснула, ты стучишь; он — перепугался, не знает, что делать. Мы над ним смеялись всю дорогу. Он глупый, но он очень милый, да?
— Ты опять свое.
— Ах, прости, забыла… «Пред-о-су-ди-тельно»!.. А мы хорошо поработали. Но я очень хочу спать. Я побегу, они там ждут, в подъезде. Почему ты опоздала?
— У меня болит голова, температура. Вероятно, грипп.
Надя видела, что Клара была расстроена. Они там смеялись, а она, обиженная ими, сидела одна. И не знает она, и не понять ей, как хорошо, как весело жить! Ей стало жаль подругу, захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее-хорошее. Чтобы Клара почувствовала, что она любит ее, доверяет ей, Надя сказала:
— Кларочка, ты знаешь, почему Марго часто бывает грустной? У нее и улыбка грустная; знаешь почему? Никому не скажешь? Она сама мне говорила, — да, мне! Но только — никому?
— Безусловно.
— Она любила… Была несчастна. Он оказался пошлым человеком…
Ни один мускул не дрогнул на красивом, словно высеченном из мрамора лице Клары, пока Надя говорила, если не считать того, что порой ее маленькие бровки сходились над тонким прямым носом; но это показывало только, пожалуй, работу мысли и ничего более.
Снизу, через форточку, доносились звуки, похожие на автомобильные гудки. То Степан и Анатолий, прибегнув к такой имитации, поторапливали Надю.
— Продрогли, бедняги… — поднялась Надя. — Я их звала к тебе; ну, куда там. Степан: «А папа? Модест Григорьевич такую баню задаст и дочери и нам за визит!» Клара, о Марго — ни слова; ясно? Ей итак нелегко.
— Да… Это нечто из ряда вон выходящее, — ответила Клара голосом, по тону которого нельзя было понять, сочувствует она Маргарите Михайловне или нет.
Она заперла за Надей дверь и тут же, в прихожей, прислонилась к стене, словно прижатая напором мыслей и чувств, вызванных Надиным сообщением.
…В глубине души Клара таила, под покровом соблюдения знаков уважения, обиду на Маргариту Михайловну. Ее самолюбие было задето тем, что учительница нисколько не выделяла ее, лучшую ученицу, из среды других. С глухим недоброжелательством замечала Клара, что молодая учительница невольно пробуждала расположение к себе всех учащихся. Надя, например, была от нее в восторге, Анатолий ставил ее высоко, а сама Марго — так казалось Кларе — всячески способствовала сближению его с Надей. Она вглядывалась во все действия Маргариты Михайловны и радовалась, если находила в них что-либо неправильное.
И вдруг — такая находка: сообщение Нади. Эта тихоня, эта высокочтимая Марго позволяет себе говорить о своих сердечных делах учащимся, — подумать только! И кому говорить — легкомысленной болтунье. Так что же это за учительница?
Но надо быть совершенно уверенной в своей правоте, надо иметь у себя за спиной надежную опору. Конечно, такой опорой может быть папа. Что ж, что она дала слово не говорить никому… Имелись в виду ровесники, а не взрослые.
Дождавшись, когда папа закончил работу, она вошла в его комнату и села на краешек дивана, у стола. По-видимому, поработал папа успешно и, судя по удовлетворительному блеску глаз, по тому, как он что-то напевал, не разжимая рта, а только издавая звук «мммм», и даже по тому, как искрилась его черная, густая борода, можно было считать, что он был в отличном расположении духа.
— Что, дочь моя? — спросил он важно и шутливо и наклонился к Кларе (он плохо слышал). — Что-нибудь опять насчет вашей стилистической горячки? — засмеялся он.
Он был, благодаря рассказам Клары, в курсе всех школьных событий и относительно стилистики и всех прочих литературных забав придерживался отрицательного мнения.
Поколебавшись с минуту, — говорить или не говорить, — Клара передала услышанное от Нади. Модест Григорьевич слушал и наклонялся больше, чем обычно. Он ушам своим не верил. Никогда ничего похожего не было у них в гимназии; да и в советской школе, насколько он знает, такие вещи не имели места.
— Это необходимо пресечь! — негодующе звучал его сочный бас. — До какой фамильярности может опускаться человек! Учительница!
Он расстегнул — под бородой — верхнюю пуговицу кителя, встал и заходил по комнате. Клара все также сидела на краешке дивана и была погружена в свои думы.
— А как ты думаешь сама? — остановился перед ней отец. — Ты достаточна благоразумна. Но ты — я вижу — чем-то расстроена?
— Нет, ничего. Спасибо, папа, — сказала Клара, поднимаясь.
— Хорошо, хорошо; поди к себе. Я приму меры. Да, как распустилась молодежь! Вот и у меня в отделении. Есть такие… ты им слово — они тебе десять. Вон, — отец указал на портфель, — заготовил приказ на одну такую… возразительницу. Как уроки?
— Готовы.
Клара поднялась. Она думала о своих волнениях… в связи с Черемисиным. Она дошла до двери, остановилась: сказать отцу или нет? И ушла, не сказав.
И впервые позавидовала Наде Грудцевой, которая обо всем, обо всем разговаривала с мамой.
Первого урока, физики, не было: Таисия Александровна заболела. Что может быть лучше? Каждый занимался кто чем хотел. Кларе очень хотелось поговорить с Маргаритой Михайловной, и она пошла искать ее, но не нашла, а когда вернулась, то увидела, как Лорианна, стоя у доски и постукивая мелком, вслух доказывала теорему об объеме прямоугольного параллелепипеда, а Надя помогала ей.
Растворилась дверь — и вошел Степан Холмогоров. Он взволнован; редкие рябинки на его лице незаметны, исчерна-серые глаза лучатся.
— Товарищи! Новость! Вчера, 3 ноября 1957 года, запущен второй спутник. С собакой Лайкой! Тысяча семьсот километров над землей! Восемь километров в секунду!
Молчание — все поражены. Потом раздались аплодисменты, потом возгласы, вопросы, гул голосов.
— Вот это да! Вот это подарок так подарок Октябрю!
Шум не утихал долго.
— Товарищи, — сказала Клара. — Я, как член учкома, хочу сказать… Мы можем, мы должны учиться лучше, быть дружнее. Все газеты пишут о достижениях в честь Октября. Запуск второго спутника поднимет…
— Я берусь сделать модель спутника, — сказал Степан. — Толь, беру тебя в партнеры; согласен?
— Я — пожалуйста, то есть я должен подумать.
— Я подгоню по геометрии, — заявила Лорианна.
— И я по геометрии! — сказала Надя.
— Тебе что! — посмотрела на нее Лора. — Ты вчера получила «пять».
— «Пять»! Первая пятерка по математике.
— А сочинения? Как-то там наши сочинения? Эх, разнесчастная стилистика!
— Будем овладевать, — сказал Степан. — Овладеем!.. Вы понимаете: в нем собака!
— В ней, — в стилистике?
— Нет, в спутнике. Она летает в космосе!
Анатолий, кажется, более всех обрадованный запуском второго спутника, наклонился к Наде, уже севшей на свое место.
— Ты понимаешь? Мои мечты близки к осуществлению!
— Да, замечательно! — воскликнула она. — А ты еще не дописал повесть.
К Наде подлетела Лорианна:
— Так-то помогают, да? Убежала? А теорему?..
Артистически копируя Петра Сергеевича, молодого математика, Надя начала доказывать. То ли потому, что она хорошо знала эту теорему, то ли потому, что ее что-то окрыляло, а вокруг все было так полно радостью движения, она вела доказательство хорошо, с увлечением. Даже Клара заслушалась, — Клара, которая сегодня почему-то избегала встречаться с ней глазами. Иногда, взглядывая на нее, Надя — не без укора своей совести — подумывала: нужно ли было говорить Кларе о Маргарите Михайловне? Не разболтает ли? Да нет, не может быть! Нечего беспокоиться.
