Рита насторожилась:
— Да нет же, мамочка. Просто он замечательный знаток литературы, методист. И вообще… Сегодня такой ветер, такой ветер!
Латунный маятник охотно подтвердил: «так-так» и насмешливо сверкнул своим золотистым оком величиной с блюдечко.
Маргарита Михайловна, пообедав, пошла в свою комнату и принялась за подготовку к урокам. Потом, через час-другой, уже закончив все, как бы подводя итоги, она сказала себе:
«Значит, так: сначала я прочту в классе отрывок из «Города Желтого Дьявола», потом покажу иллюстрации. Потом составим план очерка с применением цитат из текста… А спросить по пройденному нужно Надю Грудцеву, я давно не спрашивала ее. Вот озорница! А — милая… И ум бойкий…»
Она сложила книги в портфель и хотела уже сесть за проверку тетрадей, да передумала.
— Мама, мама! — Это она говорила, уже идя в мамину комнату. — Я завтра буду очерк Горького читать. Помоги мне, покажи, как лучше…
— Вот несносная! — Мать читала книгу. — На самом интересном месте…
— Ну, мама, ну, немножко… Ну, отложи своего Диккенса…
В самый разгар урока художественного чтения кто-то постучался в дверь.
— Надя! Вы? Раздевайтесь, проходите…
— Маргарита Михайловна! — зазвенел Надин голос. — Пойдемте с нами во Дворец. Мы уже и билет на вас купили.
Надя была в дождевом плаще, в ботиках. Маргарита Михайловна заставила ее пройти в свою комнату, что та и сделала, сняв плащ и ботики. Так в одних чулках и протопала.
— Ой, целый шкаф с книгами да этажерка, — битком! А это кто, а это? — Надя указала на миниатюрные портреты Макаренко, Чайковского, молодого Горького. — Море и буря… А это вы вышивали? — Надя успела разглядеть салфетки под цветами.
Убранство комнаты было весьма скромным. Но во всем был какой-то особенный, умный порядок, все светилось чистотой, настоящей, давнишней, к которой, казалось, привыкли и сами вещи. Воздух слегка отдавал каким-то старым, засахарившимся вареньем, что и было тотчас же уловлено чутким обонянием юной гостьи.
— Маргарита Михайловна, пойдемте, пойдемте с нами, — просила Надя, но уже не тем звонким, открытым голосом, каким говорила, когда вошла, а другим, тихим, возникшим, вероятно, под воздействием всей обстановки комнаты, освещенной одной настольной лампой. — До начала еще полтора часа…
— Право, не знаю… тетрадей много. Вот ваше сочинение….
— Проверите, Маргарита Михайловна, после проверите.
— Ну, хорошо, хорошо…
— Отлично! — обрадовалась Надя. — А у нас, Маргарита Михайловна, от этой стилистики ум за разум, кажется, начал заходить. Степан говорит: «Товарищи, спасение одно: музыкальный момент. Пошли на симфонический». Маргарита Михайловна, вы… ни одного сочинения не проверили? Ой, страшно! Я уже сама две стилистических нашла…
Маргарита Михайловна усадила Надю на маленький диванчик.
Она показывала ей альбом картин-репродукций, понемножку рассказывала о художниках, имена которых Надя ни разу не слышала; показывала книги — и старинные, еще дедушкины, массивные, в дорогих переплетах, издающие запах вековой бумаги, и новые, крепкие, с яркими обложками, пахнущие типографской краской. Имена великих, но еще не знакомых людей, образы их героев, мысли их, приводимые Маргаритой Михайловной наизусть, картины в книгах — все это было так ново и интересно. Перед Надей раскрывался неизвестный мир, зовущий к себе.
— Так-так, — говорили старые часы, видевшие все.
Половинка луны, воспользовавшись тем, что ветер разметал облака, с любопытством поглядывала на девушек — учительницу и ученицу.
Рассказывая, Маргарита Михайловна оживилась, щеки ее заалели, голос звучал мягко и сердечно, грустный свет из глаз исчез. Была она в простеньком домашнем платье, в войлочных стоптанных туфлях, а Наде казалось, что никогда она не была такой хорошей, милой, как сейчас.
Потом они говорили о школе, о том, как учатся и как могли бы учиться ребята, о «невероятных трудностях в овладении стилистикой», о журнале. Надя уже освоилась, осмелела, голос ее зазвенел снова в полную силу; она без умолку говорила о себе, об Анатолии, о подругах, о комсомольском собрании, где ей здорово попало за двойку по геометрии, и кончила тем, что назвала Толю Черемисина Обломовым: тот никак не мог написать письмо старосте, а этот не может закончить третью главу своей фантастической повести; только и разглагольствует о спутнике.
— Да, повесть получается и на самом деле… фантастическая, — улыбнулась Маргарита Михайловна. — Ты давно с ним дружишь? (Маргарита Михайловна обращалась к своим воспитанникам то на «вы», то на «ты», сама не замечая этого, в зависимости от характера беседы, настроения и прочего).
— С лета, как он приехал сюда, — защебетала Надя. — Он чудесный. И будем дружить всегда. Только… я не знаю…
В комнату вошла Евдокия Назаровна.
— Рита, там чай горячий… предложила бы своей гостье…
— Нет, нет, нет… Что вы, что вы! — замахала руками гостья и отбежала в угол, спрятаться. Но Маргарита Михайловна оттуда ее извлекла и с помощью мамы усадила за стол.
— Покушайте, девушки, — угощала Евдокия Назаровна. — Вот варенье, вишневое, моего изготовления, а эти хрустинки — это Рита в детстве так называла печенье — она сама пекла.
Пришлось Наде придвинуть к себе стакан и попробовать и печенье и варенье. Оказалось: и то и другое было очень вкусным.
Когда Евдокия Назаровна ушла, Маргарита Михайловна спросила:
— Надя, ты что-то хотела сказать: «Только я не знаю»?..
Надя взглянула на Маргариту Михайловну и заалелась.
— Нет, нет, ничего… Просто я глупая девчонка…
— Ну, хорошо. Что ж, одеваться надо. Я сейчас…
Маргарита Михайловна вышла в другую комнату.
«Сказать или… нельзя? Сказать или нельзя?» — размышляла Надя.
Она сидела на диване; около нее лежал альбом семейных фотоснимков. Надя перевернула несколько листов и увидела… Молодой человек… И Маргарита Михайловна со счастливой тихой улыбкой немножко склонилась к нему.
— Ах… как хорошо! — сказала она и услышала, как застучало ее сердце… И тут она окончательно решила: «Спрошу!»
Маргарита Михайловна вошла уже одетая в новое платье. Надя кинулась к ней.
— Маргарита Михайловна, ну, я дурочка… и все такое… Маргарита Михайловна, вы… только не сердитесь… Вы — любили?
Учительница растерялась. Ей задала такой вопрос ученица, семнадцатилетняя девочка. Как она смела? Бежали секунды, а она все молчала, не зная, что делать. Впрочем, разве не ясно, что нельзя об этом говорить со своей воспитанницей? Но Надя смотрела так пристально, с такой верой… И юная учительница поняла — и то, почему спросила ее об этом простодушная Надя Грудцева, и то, что ничего плохого в таком признании не будет, и что, может быть, именно сейчас и нужно сказать девушке: может быть, она извлечет для себя полезный урок… И сказала:
— Да, Надя… любила…
И опустила голову.
— Ну, и что же? Это — хорошо? Вы и теперь любите его?
— Нет, — неожиданно и для самой себя и для Нади твердо сказала Маргарита Михайловна. — Все прошло, забывается…
Она обняла девушку и, поглаживая легкими, бережными прикосновениями руки голову Нади, повторила:
— Нет… Это было год назад, в институте. Я встретила человека, который показался мне лучшим из всех, кого я знала до этого. Интерес к искусству, понимание музыки, которую я очень люблю, безупречно правильные суждения о людях, о дружбе, такт, сдержанность — все это нравилось мне. Мы сблизились. И тогда я увидела, что все это, вот то, что привлекло меня, — все это поза, напускное, маска. Оказалось, за внешним лоском скрывалось холодное сердце.
Маргарита Михайловна умолкла, машинально поправила волосы и, помолчав, продолжала:
— Мне было больно; я говорила, убеждала, чтобы он стал другим. Он слушал, иногда соглашался, обещал… — Маргарита Михайловна грустно улыбнулась. — Но… как это поется? «Каким ты был…» Таким он и остался… Однажды он сказал мне: «Ты много воображаешь…» — и хлопнул дверью. Вот и все…
«Бедная Маргарита Михайловна!» — с искренним участием думала Надя, готовая сделать все, чтобы только она, Маргарита Михайловна, была счастлива.
— И дальше, дальше? Что же дальше?
— Дальше… ничего. Подруги советовали мне пойти помириться, уступить. Я не могла сделать этого, Надя, понимаешь — не могла. На своей печальной любви я многому научилась. Я узнала, что ни на какой компромисс мое сердце не согласится… Я могу быть счастлива только тогда, когда… когда счастье будет полным, — понимаешь?
— Милая, милая Маргарита Михайловна! — прижалась Надя к учительнице. — А вы верите в счастье?
— Не верила… долго… а теперь, кажется, начинаю верить… Ах, что это я… говорю такие вещи!
— Ничего, ничего, Маргарита Михайловна! — Вы покажите мне и Анчеру его. Мы ему прямо скажем, что он низкий, гадкий человек. Недостойный вас!
