Чтение и обсуждение продолжалось до позднего вечера. Отобрано было несколько стихотворений, два рассказа, в том числе рассказ «В Литл-Рок» Пантелея Землякова; редколлегия вынесла пожелание поработать над своими вещами еще, например, автору поэмы о школьной мастерской — Сергею Городкову.
— На этом заседание редколлегии считаю закрытым, — объявил главный редактор. — А что, Маргарита Михайловна, ведь хорошо у нас пошло дело с журналом? — обратился он к учительнице.
— Да, начало положено хорошее, — ответила Маргарита Михайловна. — И знаете, что самое хорошее во всем этом? Это то, что мы пробудили у ребят желание писать. Смотрите, сколько обнаружилось желающих… А вот выйдет первый номер, почитают ребята — еще больше будут писать.
— И все будут писателями? — спросила Клара с явным недоверием.
— Конечно, нет. Но смотрите, как много здесь полезной для вас работы — стилистической; все время: язык, стиль… Очень хорошо!
— А премии — кролики, голуби, мячи и прочее — будут? — копируя важничающих детей, спросил Анатолий, — Это шутка или серьезно?
— Это? Серьезная шутка… Будут! А ваш рассказ, Надя, будет хороший, работайте.
— Точно! — подтвердил Анатолий. — Все пирожные будут твои. Я думал, ты только танцевать мастерица!
Маргарита Михайловна на уроке литературы объявила:
Мы заканчиваем изучение романа «Мать». На двадцать четвертое октября я наметила классное сочинение. Готовьтесь…
Лорианна Грацианская в этот момент передавала пачку фотооткрыток соседке. Из груди ее вырвалось: «Ох!», и, как подрубленная, она плюхнулась на парту. Нежно-алое лицо ее стало белесым. Руки разжались, и киноартисты посыпались на пол. Классное сочинение… Пораженная сообщением, она потеряла способность видеть и слышать. Она не слышала, например, как Степан Холмогоров, сокрушенно покачав головой, произнес с мефистофельской улыбкой:
— Эх, Горе Иванна! Вот уж истинно — радикальные потребны тут лекарства!
Между тем Лорианнино «ох» катилось по классу и превращалось в общий тяжкий гул:
— Стилистика!.. Пропадем!
— Нет! — поняв характер этой реакции, успокаивала заволновавшихся выпускников Маргарита Михайловна. — Я надеюсь, теперь у вас будет лучше. Вы немало потрудились в области стилистики; это скажется положительно… Вот я принесла вам прошлогодние сочинения, я просмотрела их. Поразбирайтесь в них, подумайте, как бы надо было выразить мысли.
И — началось…
Читались и перечитывались сочинения, принесенные Маргаритой Михайловной. В каждую фразу, в каждое словосочетание десятиклассники всматривались, вдумывались, вникали; каждую фразу перекраивали, переделывали, преобразовывали десятки раз; писали, зачеркивали, восстанавливали зачеркнутое, и вновь зачеркивали, и вновь писали. Твердили про себя, произносили вслух, как будто брали на зуб, испытывая: крепко ли сделано? Случалось, что ученик, рассказывая о каком-либо видном историческом деятеле, вдруг говорил о нем: «…а после смерти отца он пошел по его пути, купил рубашку с накрахмаленной грудью, гармошку, научился танцевать кадриль и польку…», не иначе, как, неверно, представив себе сего деятеля в образе подростка Павла Власова.
А сколько было горячих споров! — и все по одному, в сущности, вопросу: можно так выразить мысль или нельзя? Спорили в школе, дома, в трамвае, в кино; друзья расходились врагами, враги, объединенные общностью взглядов, становились друзьями.
Лорианна Грацианская, упавшая духом, бледная, тыкалась туда и сюда и повторяла без конца:
— Девочки, чувствую — погибаю! Девочки, милые! Пропаду я… Ой, опять забыла… как это? «В изображении образа Весовщикова изображается символ стихийного роста…» Так?
В эти страшные дни она забыла про своих артистов. За три дня до сочинения ее осенила изумительная мысль: написать и выучить сочинение. И эту идею она тут же начала воплощать в жизнь: в первую ночь она, по ее словам, написала сочинение, утром дала подругам подправить, во вторую ночь вызубрила наизусть все написанное, исправленное и дополненное. А потом ходила как шальная, и по секрету — всем и каждому — нашептывала:
— Все! Готово! Сама написала, сама наизусть выучила! Теперь я спокойна. Между нами, девочками, говоря, — это самый надежный способ овладеть стилистикой, уверяю вас.
Двадцать четвертого октября Маргарита Михайловна вошла в класс, написала на доске темы сочинений и сказала:
— Ну, что ж, приступайте к сочинению…
Маргарита Михайловна жила недалеко от школы, занимая в одном из новых домов двухкомнатную квартиру. Евдокия Назаровна, ее мать, женщина лет пятидесяти, с лицом, тронутым редкими, крупными морщинами, с седеющей головой и глубокими пристальными глазами, была когда-то учительницей; муж ее погиб под Ленинградом. Дослуживши до пенсии, Евдокия Назаровна ушла из школы, отдав все время заботам о дочери, которая к этому времени уже была студенткой педагогического института.
Рита росла застенчивой, мечтательной девочкой. Ее большие серые глаза глядели на мир и настороженно, и удивленно-вопросительно. Училась она неплохо, и Евдокия Назаровна, в сущности, была счастлива, хотя материнская душа ее была полна беспокойства за свою девочку: сумеет ли она устоять против бурь, которых в жизни бывает немало? Тревожилась… Особенно тогда, когда видела, как в некоторых семьях дети то ли вследствие дурного воспитания, то ли в результате домашних неурядиц развивались неправильно, а подрастая, становились лгунишками, пижонами — дармоедами, бездельниками или черствыми и бездушными людьми. Чаще всего, думая о таких семьях, она вспоминала давнишнюю свою приятельницу — Агнию Павловну Зондееву, человека, обаятельного своей, если можно так выразиться, природной, внутренней культурой. Когда Рите было лет шесть, у Агнии Павловны родилась дочь, Клара. Агния Павловна была заботливой матерью и прекрасным воспитателем. Но вот тут-то, как говорится, и разгорелся сыр-бор. Модест Григорьевич, ее муж, человек своевольный и суровый, считавший всякое проявление чувств непростительной слабостью, потребовал воспитания дочери в деловом духе. Чуткая, мягкая Агния Павловна не могла согласиться с этим. Она видела, что под влиянием отца Клара даже в отношении к ней проявляет черствость и холодность. Начались ссоры с мужем. Чувствуя свою правоту, но бессильная перед его бездушной, холодной логикой, она отступала. Кончилось это тем, что она ушла от мужа, вынужденная обстоятельствами оставить десятилетнюю дочь у него.
Евдокия Назаровна и раньше не часто навещала Агнию Павловну: ей было не по себе в этом доме, где все было проникнуто эгоистической чопорностью Модеста Григорьевича, а после отъезда Агнии Павловны — с тех пор прошло лет семь — она не была у Зондеевых ни разу, тем более что Модест Григорьевич, получив перевод с повышением по службе (он стал начальником почтового отделения), переехал на другую квартиру.
Рита совсем не знала Клару, учившуюся в другой школе, а Евдокия Назаровна никогда не говорила с нею о Зондеевых.
Время шло. Весной этого года Рита закончила пединститут, и вот она, двадцатитрехлетняя девушка, — сама учительница.
В те дни, когда литературное творчество в школе взмыло на невиданную высоту и когда десятиклассники были поглощены борьбой за овладение стилистикой, Маргарита Михайловна приходила домой взволнованная, с пылающими щеками. Ее то охватывали приливы радостной веры, что все это непременно даст хорошие результаты, то мучили приступы сомнения: а вдруг — ничего? вдруг — новый провал?.. Она рассказывала о школьных делах Евдокии Назаровне (умалчивая о том, что могло бы ее расстроить), и та не без интереса выслушивала ее подробнейшие отчеты.
Так было и сегодня, в тот час, когда короткий октябрьский день завершался сине-серым вечером, когда за окном свистел ветер, то разрывая, то соединяя косматые облака, и когда в комнате было тепло, тихо и пахло старым вишневым засахарившимся вареньем. Латунный маятник домикообразных часов, которым завтра в обед будет сто лет, неустанно и бесконечно выстукивал свое вечное «тик-так». Маргарита Михайловна рассказывала матери о новых литературно-творческих и «стилистических» событиях в школе… Сегодня, сообщив о том, как проходило сочинение в десятом классе, она закончила свой отчет утверждением, что все это литературно-стилистическое движение как-то сплачивает ребят, сближает, дает единое направление их силам.
— Вот и отлично, — отвечала Евдокия Назаровна. — Как это у тебя явилась мысль поднять такое… брожение умов?
— Да уж так… явилась — и все… Да мне же помогли… Завуч… Владимир Петрович. Какой это прекрасный человек, мама!
— Да, конечно, конечно… ты уже говорила, Рита, — кивнули головой мама в знак согласия.
