И в третий раз Иисус позвал:
— Марселино…
Тут мальчик, хоть и видел прекрасно, что он в комнате один, робко отозвался:
— Ты здесь?
— Да, Марселино, Я с тобой.
— Но я Тебя не вижу! — возразил мальчик, недоумевая, как Господь может с ним разговаривать без тела.
— Не бойся, — ответил голос Господа. — Скажи, ты думал обо Мне в эти дни?
— Много раз, — кивнул Марселино. — И ещё беспокоился, что Ты есть хочешь, и если я заболел от жары, то ведь и Ты мог заболеть там, наверху, — крыша-то совсем рядом. Вот только, — перебил он себя, вновь озираясь, — я так и не понял, где Ты.
— Я везде, — объяснил Иисус.
Он замолчал, а мальчик задумался, ушёл его Собеседник или просто не хочет больше говорить, и поэтому сказал:
— Если б я мог встать потихонечку, чтобы братья не заметили, я бы Тебе поесть отнёс…
— Нет, Марселино, лежи пока и молись, чтобы выздороветь. Или вот расскажи — ты Десять заповедей[37] знаешь?
— Все десять — нет, — честно ответил Марселино, — но штук шесть помню, наверное.
— Ну-ка!
Марселино наморщил лоб, чтобы лучше вспомнить и не отвлекаться на поющего сверчка.
— Люби Бога превыше всего, — сказал он наконец.
— А кого ты больше всех любишь? — спросил Господь.
Мальчик про себя подумал, что очень-очень любит Иисуса с тех пор, как они подружились, но вот мама… и Мануэль… Ну да, ещё он всех монахов сильно любил, конечно.
А сверчок всё пел.
Но Господь не стал дожидаться ответа. Он дал Марселино время подумать, а потом попросил:
— Назови ещё какую-нибудь заповедь.
— Святи праздничные дни, — с облегчением выпалил Марселино.
— А ты, — допытывался голос, — всегда себя хорошо ведёшь в часовне?
Марселино снова замолчал, потому что помнил, как однажды связал пояса двух монахов, а в другой раз запустил в часовню козу и кота, привязав к их хвостам консервные банки, а ещё потихоньку пил освящённую воду через соломинку, когда летом было совсем жарко, а она была такая прохладная и чуть-чуть солёная…
А сверчок по-прежнему пел. И Иисус сказал:
— Продолжай…
— Почитай отца и мать, — ответил Марселино.
— А эту заповедь ты исполнил?
— Так у меня же нет ни папы, ни мамы, — немедленно отозвался мальчик.
— Но есть монахи, которые тебе даны вместо родителей, — напомнил Иисус.
Марселино опять замолчал, вспоминая, сколько раз он разыгрывал братьев, вот недавно только брата Хиля стулом напугал, а потом всех — той историей с крестьянином, не хотевшим слушать проповедь…
А сверчок всё пел.
— Ну-ка, назови ещё какую-нибудь, Марселино, — подбодрил его голос.
— Не убий, — вспомнил мальчик.
И немедленно представил себе всех мелких зверюшек, которых убивал, и испугался. А тут ещё следующая заповедь, про воровство… её он просто решил пропустить, потому что воровал много — и для себя, и для Самого Иисуса.
Снова запел сверчок, и снова раздался голос:
— Ты продолжай.
Мальчик пропустил заповедь, которую не хотел упоминать, — но следующая оказалась не лучше:
— Ещё врать нельзя.
Ну да, не врал он! Почти каждый день. И братьям, и Мануэлю, когда рассказал, что весь монастырь — его… Даже самому Иисусу он и то врал.
Он молчал и слушал, как поёт сверчок, пока Иисус, — а Он знал, о чём думал Марселино, — не сказал ему:
— Скоро ты выздоровеешь, а пока подумай о нашем разговоре, хорошо?
Тут как раз вошёл брат Кашка, тихо-тихо, на цыпочках, боясь разбудить ребёнка, если вдруг тот спит. А Марселино ответил Иисусу:
— Обязательно подумаю, и убивать больше не буду, и врать не буду, и чужого брать тоже, а когда снова полезу наверх, всё-всё Тебе расскажу.
Испуганный брат Кашка увидел, что Марселино разговаривает с пустым пространством у окна. Он немедленно подбежал к больному, уложил его, хорошенько укрыл и пощупал лоб и руки. А потом так же быстро вышел из кельи.
Брат Кашка бегом пробежал весь длинный коридор, хотя при его полноте это была нелёгкая задача.
Наконец он постучался к настоятелю, ворвался в келью и, отдуваясь, сообщил ему дрожащим голосом, в котором слышались слёзы:
— Отче, мальчику хуже — температуры-то нет, но зато он говорит сам с собой, как будто бредит!
На дорогу, по которой шли и шли Марселино и Ангел, опускался туман. Ангел продолжил разговор:
— Тогда тебе уже мало оставалось быть на земле…
Марселино улыбнулся:
— Как только братья разрешили мне вставать, я полез наверх к Иисусу…
Постепенно темнело, но Марселино было всё равно.
— С тех пор ты изменился, Марселино. Помнишь?
— Да, — ответил мальчик. — Братья говорили, что это у меня солнечный удар после приключения с курами…
— А дело было в другом: просто ты скучал по Господу.
— Так я же был с Ним! — возразил мальчик.
— Да, только на земле. А сейчас мы уже не там.
Марселино пытался разглядеть дорогу, но не мог, и потому спросил:
— Мы где?
— В воздухе, Марселино.
Тут мальчик заметил, что вокруг становится всё темнее.
— А почему темнеет?
— Это последняя тьма, которую мы должны победить перед тем, как предстанем пред Господом.
— Я самым первым Его увижу? Стемнело уже совсем, только мальчик и Ангел рядом с ним немного светились.
— Нет, Марселино, самой первой ты наконец-то увидишь маму.
— О, а когда, когда?
— Посмотри-ка вперёд.
Марселино посмотрел — и увидел искорку.
— Это другой какой-нибудь Ангел? — спросил он.
— Приготовься: это тот, с кем ты будешь очень-очень рад познакомиться.
Искорка росла и приобретала очертания человека.
Марселино молча смотрел во все глаза. Ангел же возвысил голос и сказал:
— Се, я привёл Марселино Хлеб-и-Вино, друга Господня.
Теперь было видно, что к ним приближалась молодая женщина; она сложила руки и остановилась.
— Это мамочка моя! — закричал Марселино, собираясь броситься ей навстречу.
Но что-то удерживало его, и он сказал Ангелу:
— А бежать-то я и не могу!
Они пошли к ней вместе, пока Эльвира не протянула руки, воскликнув:
— Сыночек!
А Марселино мог только смотреть на неё, не раскрывая рта, и видел, что она очень красивая, и волосы у нее распущены по плечам.
Тогда мальчик отпустил руку Ангела и пошёл один, как будто во сне. А потом сказал:
— Давай я тебя поцелую.
Они обнялись, а Ангел смотрел на них, и Марселино попросил:
— Назови меня «мой маленький».
— Мой маленький!..
— А ещё «мой хороший».
— Мой хороший!..
— И «сокровище моё».
— Моё сокровище!..
— И «самый мой любимый сыночек».
— Самый, самый любимый!..
— И скажи мне «я твоя мама», «у тебя есть мама».
Она повторила и это, тихо-тихо.
— И убаюкай меня…
Тут мальчик кое-что заметил и немедленно высказал:
— Только тела-то у меня и нет…
— Это неважно, малыш, — мы же теперь во славе Божьей.
— Но я тебя не чувствую, как чувствовал на земле, и потрогать не могу по-настоящему…
Говоря так, Марселино снова и снова гладил мамино лицо.
— А ещё я всё время думал о тебе, — сказал он.
— И я тоже никогда про тебя не забывала.
— А вот тел у нас нет, — повторил мальчик.
— Ничего, в день Господень[38]будут.
— А это когда?..
— Сколько тебя ждала, мой Марселино!
— Ну вот я и пришёл: меня ведь Иисус сюда послал.
Тут Ангел сделал им знак подняться, и они пошли дальше уже втроём.
Зазвучала нежная музыка, тихо-тихо, и мальчик спросил:
— А кто играет?
— Это не такая музыка, какую ты знаешь, — ответил Ангел, — это просто голоса живущих здесь душ.
Тьма понемногу рассеивалась, и наконец вокруг них всё снова засияло, и сверху, и снизу.
Музыка понемногу становилась громче, уже было плохо слышно, что говорили друг другу мама и мальчик. Эльвира рассказывала сыну о своей жизни.
— Я очень не хотела оставлять тебя, детка, но всё-таки пришлось.
— А больно было, когда ты умерла?
— Нет, совсем не больно, Марселино, — да и сюда я сразу попала.
Мамин голос казался почти детским.
— А папа как же? — вдруг вспомнил Марселино.
— Твой папа ещё жив, поэтому он не здесь.
— А когда будет?
— Ну, Марселино, — ответил Ангел, — это знает только Бог.
Тут мимо них впервые прошли другие путники — старый монах в сопровождении своего Ангела.
— Погляди-ка, — сказал Марселино тот Ангел, что продолжал идти рядом с ним.
Марселино взглянул — и узнал брата Негодного. Что же ему оставалось делать? Он крепко ухватился за мамину руку и громко позвал:
— Брат Негодный!
Но монах даже не обернулся и решительно продолжал путь.
