А сама ползу на четвереньках на угольную кучу, тяну, тяну руку к павлиньему хвосту, вот-вот дотянусь до пера, и оно мне само в руки упадет.
«Пшшш!..» — посыпался уголь у меня из-под ног!
Павлин крыльями захлопал, слетел вниз и юркнул в приоткрытую дверь кочегарки.
Я за ним — вниз по лестнице винтовой: кругом все черно, полумрак, черные ступеньки в угольной пыли, а на дне этой преисподней — вода в котле булькает, в топке огонь полыхает. Сейчас черти выскочат со сковородками из всех углов — устроят шабаш!
Тут выскакивает в черном ватнике, в черных ватных штанах истопник Анатолий и кричит сиплым голосом:
— Кто здесь? Кто?
— Это я, Шишкина.
— Шишкина! Что тебе тут надо?
— Перо ищу… — говорю.
А сама думаю: «Я пропала! Сейчас он меня к Полидоровой отведет, скандал устроят, из лагеря выгонят!»
Кочегарка вся в трубах закопченных. Под чугунной лестницей дверь в комнату Анатолия. Обстановка простая — стол, тумбочка, кровать. На тумбочке телевизор. А под телевизором павлин пьет из миски воду. Наклонит голову, потом вывернет шею и кверху клюв поднимает.
Анатолий похлопал его по спине и сказал:
— Знакомьсь, Уголь, это Шишкина. Дай корочку, Шишкина. Вон ту, черную. Мы корочку размочим и Угля угостим. Ой, до чего он любит моченые горбушки!
Костяным твердым клювом павлин клевал хлеб из его руки. Потом Анатолий поднял над ним горбушку и говорит:
— А ну, Уголь, распусти хвост! У него хвост загляденье.
— Это надхвостье, — говорю, — хвост у павлинов, дядя Толя, не тут.
— А где? — удивился истопник Анатолий.
— Хвост у него, дядя Толь, под надхвостьем.
— Уголь! — сказал истопник Анатолий. — Распуши красоту! Хвост, надхвостье — не все ли равно? Главное, ты меня понял, друг единственный, неразлучный. Гляди, Шишкина, тут у нас в кочегарке — все равно, что в Африке: и жара, и жар-птица имеется. Ты сюда зимой приезжай. Будет чудо так чудо: на дворе мороз, Уголек сядет на трубу и сидит, как петух на насесте. Ну что, Уголь, — спрашивает Анатолий, — дадим Шишкиной перо?
Павлин только глазом сверкнул.
Тогда Анатолий выудил из шкафчика перо — именно такое, о каком я мечтала, о каком все мечтали — длинное, зеленое, с синим глазком в золотом ободке.
— Держи, — сказал он. — От сердца отрываем! То есть, от надхвостья.
Вдвоем с Угольком они проводили меня до калитки.
Дальше я одна побежала. Залезла в окно, спрятала перо под простыню и, уже засыпая, подумала: «Завтра наберу в столовой горбушек… Отнесу на кочегарку. Уголь любит моченые горбушки…»
Вообще-то я никогда не мечтала играть в духовом оркестре. Наоборот! С самого первого класса я хотела танцевать с лентой. Как представлю: я скачу по ковру! За мной — лента, вся красная! Музыка! Зрители!.. В первом ряду мама с папой. А на тренерском месте — Ботиныч!
Это наш физрук — Борис Константинович. В глаженом спортивном костюме, в кроссовках, рост — метр восемьдесят три… У нас в школе в него все девчонки влюблены! И все решили стать гимнастками.
Но гимнастическая секция Ботиныча — чемпион Москвы, и он туда кого попало не берет. Меня, например, тоже не принял. Потому что я из всех гимнасток — самая толстая.
Ботиныч так и сказал:
— Ты мне, Шишкина, всю картину испортишь. Худеть тебе надо. Девушка должна быть как березка.
Мне так обидно стало. Хожу по школе, слоняюсь. Даже домой идти не хочется. Слышу, на втором этаже духовой оркестр репетирует.
— Величественней! Be-ли… кхе-кхе-кхе!.. — закашлялся духовик Евгений Леопольдович.
Еще бы! Разве их перекричишь?!
— Напевней, други мои! Шире! Тари-ра-ра-па-ра-ра-ра… Валторны!.. Па-рирам!
Я приоткрыла дверь и заглянула в класс.
Евгений Леопольдович стоял ко мне спиной. Вернее, не стоял, а подпрыгивал. Круглый, на макушке лысина.
— Три-ра-ри-ра-пам-ба-рам!!! Барабан! — Евгений Леопольдович так замахал руками! У него даже лысина вспотела. — Внушительней, други мои! Крещендо!!! А теперь… — Он немножко присел, а потом как вскочит, как закричит: — Фортиссимо!!!
Мишка Маслов из шестого «А» — мне его лучше всех видно — щеки надул, уши красные, того гляди — лопнет!..
— Стоп-стоп-стоп… — Евгений Леопольдович постучал дирижерской палочкой. — Не слышу тарелок! Кузнецов! Где Кузнецов?!
Все молчат — не знают. Я тогда просунула голову в класс и говорю:
— Кузнецов, ваш тарелочник, в нашем пятом «Б» учился. А позавчера ушел в другую школу. Они переехали.
— Как же так? — растерялся Евгений Леопольдович. — У нас на носу ответственное выступление. В финале без тарелок… Нет! Это невозможно!
И тут он подошел ко мне.
— Девочка! — сказал Евгений Леопольдович. — Хочешь, я научу тебя играть на тарелках?
Я вспомнила Ботиныча. «А, — думаю, — теперь все равно. Хоть на кастрюлях».
Ответственное выступление во Дворце творчества назначили на вторник. Правда, это будет «соревнование по гимнастике среди юниоров». Мы только и сыграем — в начале марш, а в конце туш для победителей, но Евгений Леопольдович все равно очень волновался.
И я волновалась.
Для меня сейчас успех — все! Как представлю: я на сцене с тарелками! Тарелки блестят! Я стучу! Заключительный удар марша — бум-м!!! Аплодисменты! Может, кто-нибудь из публики крикнет: «Браво, Шишкина!»…
А Ботиныч уже за кулисами! И ко мне — через весь оркестр. «Прости, — скажет, — Шишкина. Я же не знал, что ты у нас — талант! А раз такое дело, приходи на тренировку и танцуй себе на здоровье с лентой!»
В общем, еле дождалась я этого вторника. И вот после уроков в парадной форме, с начищенными трубами мы прибыли на концерт.
Евгений Леопольдович в военном кителе. На груди ордена и медаль «За отвагу». Мы его таким еще никогда не видели. Он выстроил нас на сцене и сказал:
— Ну, други мои! Не подкачайте!
Занавес открылся. Евгений Леопольдович махнул мне дирижерской палочкой, и я ударила в тарелки!
Играли мы громко и здорово. Точно как в «Айвенго», когда музыканты созывают рыцарей на турнир! Евгений Леопольдович даже жмурился от удовольствия. А я, хоть оркестрантам нужно все время смотреть на дирижера, стала коситься в зал — нашла маму с папой, дедушку, двоюродного брата Лешку и давай им подмаргивать, чтобы не подумали, что я какой-нибудь, как говорит папа, Иван не помнящий родства. До того доподмаргивалась — чуть свой заключительный удар не прозевала.
Ну, нам хлопали! Минут пять, не меньше.
— Триумфально! Три-ум-фаль-но! — бормотал Евгений Леопольдович и по очереди нас обнимал.
…А за кулисами — через весь оркестр — ко мне шел Ботиныч.
— Шишкина, — быстро зашептал Ботиныч. — Выручай! Мы первые! А Давыдова из пирамиды заболела. И заменить некем. Будешь в основании? Есть?
— Есть! А вдруг не смогу?
— Да там не трудно! По команде «Стройсь!» — застынь, как бетон. Пока не скажу «Рассыпьсь!» — умри, но стой! Выстоишь, так и быть, запишу в секцию. Идет?
— Конечно, идет!
Уж сейчас-то я окончательно докажу Ботинычу, какой я для его секции незаменимый человек. Сама не помню, как напялила костюм длинной тощей Давыдовой, влезла в огромные белые тапочки и с другими гимнастками строем (я — последняя) вышла на сцену.
Ботиныч был уже там. Улыбающийся! В таком нарядном синем с беленькой полосочкой костюме! В руках у него — сноп колосьев, обернутый фольгой. Посмотришь на Ботиныча — сразу ясно, для кого мы будем туш играть!
— Стройсь! — весело скомандовал Ботиныч.
Ко мне двинулась толпа гимнасток. По очереди — одна за другой — они стали на меня вскарабкиваться. Правда, не все. Половина взбиралась на Борзакову, моего товарища по основанию. Борзакова схватила меня за руки и своими острыми коленками уперлась в мои.
— Раз! — хлопнул в ладоши Ботиныч.
Вверх поднялись остатки пирамиды — Прохорова со Щеголевой.
— Два! — Ботиныч подбросил сноп, а Щеголева с Прохоровой поймали.
В ту же минуту товарищ по основанию Борзакова закусила губу, вся покраснела и, вцепившись в меня, как утопающий за соломинку, начала медленно опускаться на пол.
Пирамида качнулась.
— Три! — выпалил Ботиныч, и все, кто стоял на Борзаковой, загремели вниз.
Мои, конечно, тоже попадали. Только одну удалось удержать — старшеклассницу Гусь. Я ее за ноги схватила. Сказал же Ботиныч: «Умри, но стой!» Вот я и буду стоять, хоть тут что!
Гусь рвется, а я не пускаю.
Ботиныч как рявкнет:
— Рассыпьсь!
А я не могу. Застыла, как бетон.
В зале такой шум поднялся! Смех! Свист!
— Это еще что за пирамида Эхиопса? — громко сказал главный судья соревнований.
Ботиныч схватил меня и утащил со сцены — прямо с ревущей Гусь на плечах.
