Через тридцать-сорок минут показался тёмный массив леса с туманом, выползающим из чащи. Сизый туман стлался по самой земле, а вскоре стал похож на очертания медведя, небольшого залива, потом расползся и уже ничего не напоминал. Если долго смотреть на изменения туманного облака, то покажется, что и тёмный лес не стоит на месте, а плывёт куда-то, то опускается, то поднимается.
Отряд дошёл до последних огородов, самых близких к лесу, упирающихся в него, и остановился. Старики стали совещаться.
Лёша широко открыл глаза, стал слушать.
Его дед несколько раз упомянул про грибы, и Лёша подумал: «При чём тут грибы?» Артамонов сказал об овце, пропавшей из стада. «При чём тут овца? Грибы в лесу, овца пропала в Дубровке, а это далеко от леса». Вскоре кто-то из стариков произнёс слово «фашист». Мальчик вспомнил о близкой линии фронта, рассказы о том, как были разбиты под Белыми Берегами враги.
Старики разделились, каждый выбрал по окраинному огороду. На прощание они свернули цигарки и, задымив, молча разошлись. Лёшиному деду достался огород Ильиной. Вчера кто-то побывал в нём, вытоптал огурцы и горох, а унёс с собой совсем мало. Дед постоял, подумал, осмотрелся вокруг и направился к шалашу, поставленному почти в центре огорода. Он залез в тёмный шалаш, сколоченный из досок, и пропал там. В чёрной пасти шалаша нельзя было ничего различить. Оттуда не доносилось ни шороха, ни кашля.
Лёше стало страшно, и он подполз ближе к шалашу. Он подполз бы ещё ближе, но тогда нужно бояться другого: дед может обнаружить его раньше, чем кончится это интересное приключение.
Темнело всё больше и больше, словно кто-то задёргивал занавесками ещё розовеющую полоску неба на западе. Скрылись в сумраке деревья леса. Только в просвете между облаками виднелся силуэт сосны, одиноко возвышающейся над лесом.
Но скоро не стало видно и её. Лёша поднялся и размял ноги. Повернулся на месте и вдруг обнаружил, что не знает, где шалаш с дедом. Здесь? Или здесь? И хотя до этого он не видел шалаша, а только знал, в какой он стороне, ему не было так страшно, как теперь. Лёша начал жалеть, что ввязался в это дело. Если бы можно было, дед сам бы взял его с собой. А раз не звал — не нужно было и ходить…
Лёша лёг между грядок с огурцами. От сырой земли ему стало холодно. Он поднялся и, прячась в кустах картошки, сел на грядку. Сидеть он должен полусогнувшись, иначе его голова будет выделяться над картофельной ботвой.
Он заметил, как перестали квакать лягушки. Послышались лай и шипение кошки: это, видно, Ильина выплеснула из миски остатки ужина. И опять всё смолкло, но ненадолго. В полной тишине возникли какие-то звуки, словно в картофельной ботве, в грядках огурцов кто-то копошился. Лёше казалось, что сейчас его схватят за горло холодные руки, совсем неожиданно и цепко. Но это ветерок пробежал по ботве и стих. Лёша знал, что эта тишина ненадолго, она сейчас будет нарушена. Он сидел и ждал, когда опять послышится возня.
Вдруг прорвались и донеслись до Лёши сдерживаемые всхлипывания. Он испугался, ещё не разобрав, что это такое. В полном отчаянии плакала мать Нюры, доярка Ольга Павловна Ильина.
Вчера днём послала мать девочку за солью в соседнее село. Нюра не пришла домой. Почтальон сообщил к вечеру, что наткнулся в лесу на её труп.
Всхлипывания усилились, голос женщины уже дрожал, он то замирал, точно обрываясь, то вновь неожиданно ранил сердце. Лёше представлялось, как мечется пожилая женщина, как капают слёзы с морщинистых щёк… У него сжались кулаки, он не заметил, как сам начал плакать, как задрожали губы.
В это время обычно мать укладывала Нюру спать…
Немного прояснилось небо, казавшееся навсегда заваленным облаками. Стало светлее. А дед всё не выходил из шалаша. Стих плач матери, изредка только доносились всхлипывания.
Прошло ещё время. Ещё более расчистилось небо, стала видна луна через тонкие мутные облачка, беспрерывно набегавшие на неё. Дед точно пропал: ни звука из шалаша, ни шороха. «Может, он ушёл?»
Лёше по-прежнему было страшно. Опять зашумели ветки картошки.
«Это ветер, — подумал он. — Ветер. Он сейчас стихнет».
Но шум не затих, он приближался, словно по грядкам шёл кто-то прямо на Лёшу. Вот это уже не шум, а шорох, да, это кто-то идёт…
У мальчика громко забилось сердце, перехватило дыхание, он боялся дышать, нужно бы выглянуть из-за веток, но страшно… Шорох больше не слышен, но возникли другие звуки: будто кто-то рвёт огурцы вот совсем рядом, рвёт и здесь же ест, жадно чавкая.
«А дед, где же дед?» — подумал Лёша, хотел закричать и не смог.
В это время голос деда тревожно спросил:
— Кто?
Лёша облегчённо вздохнул: «Дедушка!»
Чавканье сейчас же прекратилось, совсем недалеко от Лёши треснул выстрел.
«Столько засыпал, — подумал он, — а так слабо».
И сразу же в ответ грохнул выстрел, полыхнуло пламя, и мимо Лёши что-то пронеслось свистя.
«Наповал», — решил Лёша.
Мимо него пробежал дед. Из его ружья ещё валил дым. Дед нагнулся над чем-то и чиркнул спичкой.
Лёша, путаясь в ботве, побежал к нему.
На грядках неуклюже развалился человек в грязно-зелёной куртке. Это фашист. В одной руке он держал пистолет, палец вот-вот готов был снова нажать спуск; в другой несколько веток огурцов, выдернутых с корнем. На корнях ещё держалась чёрная земля. К губе немца прилип кусочек огурца.
В карманах его куртки не нашли ни одной крошки хлеба, но зато было много соли.
В одной из комнат большого двухэтажного деревянного дома, похожего на чёрно-серую коробку, поселилась старая женщина.
Неизвестно, когда это случилось — месяц или полгода назад, а может быть, даже и раньше, никто этого не знал. Въехала она тихо и тихо, незаметно жила. Ходили к ней женщины, девушки, иногда старики. Ребятишки видели её сидящей на крыльце то с книжкой в руках, то с чулком и спицами. Но выходила она на воздух только в хорошие, тёплые дни. Ничего интересного она собой не представляла. Правда, таких серебряных волос, как у неё, ребята ни у кого ещё не видели.
…Делать было абсолютно нечего.
Люська с двумя косичками, Люська с одной косичкой и Стёпа сидели на перекладине забора, где были отодраны доски, и болтали ногами. Камешки в пруд уже бросали, в книжный магазин сходили, но новых переводных картинок не нашли. Стараясь попасть в ногу, прошагали несколько минут за пионерским отрядом… Вот так и они через недельку отправятся в Берёзовые рощи, тоже в лагеря… Будет трубить горн и бить барабан, будут бежать сбоку ребятишки…
Стёпа и две Люськи проводили отряд до автобуса. Здесь строй распался, ряды смешались, сразу стало шумно. Воспользовавшись минутой, Стёпа осторожно потрогал барабан, а Люська с одной косичкой погладила горн. Когда автобус тронулся, ребята помахали руками отъезжавшим и двинулись назад.
— Может, книжку какую почитать? — сказал Стёпа.
Но тут они увидели жёлтую собаку Ласку, общую любимицу, товарища по играм. Стали свистеть, погнались было за ней, но она проскочила в сад и словно пропала там — ни на параллельную улицу, ни на огороды справа и слева не выскочила.
Потом зашли в продмаг. Пробыли там минут пять. Зашли ещё раз в книжный магазин, посмотрели плакаты, листы с изображением грандиозных плотин. Вышли на улицу, собаки не было. До начала концерта в парке оставалось ещё два часа.
На концерте будут выступать артисты детского театра, которые приедут из города. Они покажут пьесу «Мешок счастья», будут петь и танцевать. В киосках, конечно, мороженое… Но это не сейчас, ждать ещё два часа!
Так что, делать было абсолютно нечего.
— Ха! — произнёс вдруг Стёпа и соскочил на землю.
Под забором, в уголке, высилась куча мусора. В ней Стёпа рассмотрел рогатку, выброшенную вместе с другим хламом.
— Рогатка! — возвестил Стёпа и натянул резинку. Оружие было вполне ещё пригодно для употребления.
Люська с одной косичкой тоже соскочила и подбежала к куче.
— Ты что? — спросила Люська с двумя косичками.
— А может, чего ещё выбросили, — сказала Люська с одной косичкой.
— Копаться в мусоре заразном! Хм! — заметила другая Люська и тоже соскочила с перекладины.
Но в куче больше ничего интересного не было.
— Пойду у мамки гороха просить, — сказал Стёпа. — Только не даст.
— А даст, — сказала Люська с одной косичкой.
— Для рогатки-то?
— Совсем не для рогатки. Ты есть проси, — подучивала Стёпу Люська с одной косичкой.
— Правда, проси есть — и даст, — сказала и другая Люська.
Стёпа двинулся было к себе, но Люська с одной косичкой вдруг остановила его:
— А рогатку! — и стала делать какие-то знаки.
— Чего — рогатку? — спросил Стёпа.
— В карман, — сказала Люська с одной косичкой.
