— Еще как дался! — пожаловалась Маринка. — Он сумасшедший. Он может что-нибудь учудить по дороге. Барбансоном-то его из-за дедушки назвали, а у него от дедушки-то ничего и не осталось — ни породы, ни характера. Дедушка-то у него спокойный был. — Маринка вздохнула. — А уж с бугра-то он обязательно понесет.
— С какого бугра? — тихо спросила Дина.
— А с того самого, где я тебя встретила. Его давно надо было срыть, он же на самой дороге. Да раньше не догадались, наверно, да и села никакого тут не было. А теперь уж нельзя. Теперь там памятник.
— А я знаю, кто там, — вдруг вырвалось у Дины, и губы у нее пересохли.
— Кто?..
— Прорвался, — глухо сказала Дина.
Маринка сейчас же ухватилась за больную ногу и тоненько взвыла.
— Ой-ой-ой! Зачем же ты его прорвала? Я купаться хотела!
— С нарывом не купаются.
— А я хотела! А я буду! У нас в речке вода чистая! Как в колодце.
— А у нас в Брыковке нет речки, — задумчиво сказала Дина, — у нас пруд. Искупаешься в нем, а потом приходится со спины мазутные пятна отмывать.
Дина сейчас же пожалела, что сказала это, потому что Маринка до краев наполнилась презрением к Брыковке.
— А у нас тоже пруд есть! Только у нас чисто-чисто! Прозрачно-прозрачно! Идем, я тебе и пруд покажу!
— Постой. Дай ногу, покрепче перевяжу. Засоришь.
— А, заживет, — махнула рукой Маринка, — не первый!
Она схватила Дину за руку и потащила на улицу. За калиткой поджидала их целая орава девчонок — босых, загорелых, с разгоревшимися от любопытства глазами. Все разом уставились на Дину.
— Вот они, огуречники! — гордо представила их Дине Маринка. — Мы на малину просились, да нас не пустили. «Саранча», — говорят.
«Саранча» засмущалась.
— Идем! Идем! — воскликнула Маринка. — Там у нас купальное место есть у мостика.
— Я не пойду туда, — сказала Дина.
Она не смотрела ни на речку, ни на зеленеющие за ней сады, ни на лес, ни на огуречных девчонок. Она смотрела, и ей хотелось смотреть только туда — на дорогу, ведущую к холму с деревянным обелиском.
— Так у нас нету другого места! У нас тут кругом глубоко!
— Глубоко! — подтвердила «саранча».
— Вот я и искупаюсь, где глубоко.
— А там не купаются.
— А я искупаюсь.
— Ой, да там же не купаются!
Дина высвободила свою руку из цепких Маринкиных пальцев и пошла по дороге в сторону холма. Маринка от нее не отстала. Пошла рядом, подпрыгивая, как воробей, то и дело придерживая больную ногу за колено. Ее маленькие смуглые пальцы на босой ноге были похожи на крошечные картофелинки, которые попадаются иногда в земле, когда копаешь картошку на огороде в Брыковке. Огуречная команда двинулась за Маринкой.
— Прорвался, а болит! — заговорила Маринка сердито. — А я тебе сад хотела показать. Через мостик бы перешли — и в сад! У нас сады хорошие.
Внезапно Маринка ойкнула, резко повернулась и, припадая на больную ногу, побежала к речке.
— Барбансон! — крикнула она. — Вон! На бугре! Барбансон выполз!
И она на ходу стала стягивать с себя сарафан.
— Куда же ты?
— Купаться, — ответила Маринка, — а то если не скупнусь, он меня уже потом не пустит! Пока не заживет. Уж я знаю! Он такой, папка!
И она с разбегу бухнулась в речку. Подбежали огуречные девчонки и следом за ней с визгом и гамом стали плюхаться в воду.
Дина тоже увидела Барбансона. Гнедой сильный жеребец торопливой рысью спускался с бугра.
— Вылезай! — беспомощно крикнула Дина.
— Ага! Сейчас! — ответила ей «Маринка и нырнула под воду.
— Вылезай же! Слышишь? — снова крикнула Дина.
Ей вдруг стало страшно остаться один на один с человеком, который знал Ивана Чижикова. А человек этот был уже совсем рядом — Барбансон уже спустился с бугра.
— Вылезай же!
— Ага! — ответила Маринка. — Я сейчас нырну, а ты крикни что-нибудь. Я проверю, хорошо ли под водой слышно. — И она снова нырнула.
Тогда Дина стянула с себя платье и тоже бухнулась в речку. «Зря, ой как зря?» — подумала она, когда ледяные струи коснулись ее тела. Она нырнула в прозрачную глубину. Дно речки было ровным, песчаным. Большие темные раковины лежали в песке. Кажется, что-то учили про них в школе. Мелкие рыбешки, почти мальки, прозрачные и хрупкие, суетились перед глазами.
— …а-ай! — донесся до нее приглушенный слоем воды крик.
— Выныривай! — кричала Маринка.
Дина вынырнула.
Опасность миновала — Барбансон уже выбрался на Маринкину улицу.
— Ты что же это! — стала ругаться Маринка. — Я уж думала, тонуть хочешь! Нырнула — и нет!
«Саранча» все еще бултыхалась в воде с визгом, плеском и шумом.
— Хорошо скупнулась, — довольным тоном произнесла Маринка, выбравшись на берег и натягивая на мокрое тело сарафан. — Теперь уже надолго скупнулась. Теперь уж он не даст.
Одевшись, она заторопила Дину, которая все никак не могла надеть платье, — так озябла, что руки тряслись.
— Ну идем же! Идем, Чижикова!
— Да, — прошептала Дина, — идем.
У нее тревожно и гулко билось сердце, и вдруг захотелось домой.
— Знаешь что, — сказала она Маринке умоляюще, — ты иди вперед… Ты ему расскажи про меня. А уж я одна дойду потихоньку. А то что же я сразу… Он приехал, а я сразу.
— Хорошо, — охотно согласилась Маринка и побежала к своему дому, попрыгивая по-воробьиному.
Уехать бы! Обратно! Домой! В Брыковку! Ведь увидела же обелиск на бугре! Ведь видела же!..
Но деньги на обратный билет лежали в кармане плаща, оставленного в кухне на вешалке, и чемодан с Лелькиными тапочками тоже остался там, на лавке.
Дина постояла немного на берегу, глядя на купающуюся «саранчу», стараясь заставить сердце биться спокойнее. Но оно не слушалось. Дина коротко вздохнула и пошла к дому…
Во дворе стоял уже распряженный Барбансон. Возле телеги возилась Саша.
Дина погладила Барбансона по шее, и он покосился на нее большим добрым глазом. И вовсе он не сумасшедший.
— Не давай ему воды! — крикнула Саша Маринке, гремевшей где-то в чулане ведрами. — Пусть остынет.
— А он уже остыл! — весело отозвалась из чулана Маринка. — Он спокойно шел. Он ничего не учудил. Правда, папа?
— Правда, — раздался мужской голос, и из дома на крыльцо вышел человек.
Он был высок и широкоплеч, с крупными, загоревшими до черноты руками. Он заслонил темной ладонью глаза от солнца и посмотрел зачем-то на небо. Может быть, его беспокоили облака над лесом. И Дина тоже посмотрела на небо, и снова ей вспомнилась Брыковка — там облакам почти всегда радовались.
— Папа! — Это на крыльцо выбежала Маринка. — Папа! Это она! Это та самая, у которой здесь отец погиб! Ты ему скажи, Чижикова, как твоего отца звали. Ты скажи.
Человек спустился с крыльца и подошел к Дине.
Удивительно знакомое лицо увидела Дина! Она не сразу сообразила, где же, когда она могла видеть это лицо…
И лишь когда он, удивленный ее долгим молчанием, вопросительно поднял брови и кончики их поползли вверх, к вискам, она вспомнила!..
Портрет на столике у них в комнате!
— Иван Чижиков! — вскрикнула Дина.
И еще одно слово пришло к ней и готово было сорваться с ее губ. То недосягаемое для нее, огромное, необъятное слово, которое она произнесла один раз в жизни, глядя на темную тень на стене кухни. Слово «отец»!
Но она не произнесла этого слова. Потому что он посмотрел на нее удивленным, долгим взглядом и покачал головой.
— Иван Чижиков? Нет. Такого в нашем отряде никогда не было.
* * *
Большой, сильный человек сидел за столом в кухне.
Уже давно наступила ночь, погасили свет на улице и в домах, черно-синее небо давно уже мерцало звездами. Человек зажег керосиновую лампу и читал за столом газету. И на стену кухни упала большая черная тень.
В доме было тихо. Только громко тикал будильник на столе, торопясь напомнить о чем-то. Но, обгоняя его, еще сильнее билось Динино сердце.
Она лежала на печке и не спала.
Она думала: это последняя ночь. Не только в ее жизни. А вообще последняя. Завтра жизнь кончится. Как это случится, она не знала. Может, начнется землетрясение или атомная война. Или просто не взойдет солнце. Черная пропасть без неба и звезд обступила ее со всех сторон.
Он был в двух шагах от нее, ее отец. Это был он! Она не сомневалась. Он предал их! Он не оставил им даже своей фамилии! Мать щедрее: она отдала ему свою. Он так и жил в их сердце под ее фамилией — Чижиков.
Если бы он только знал, как они с Андреем любили его! Как гордились тем, что он их отец! А он все отдал наглой девчонке с растрепанными косами!
Дина лежала неподвижно, глядя на черную большую тень на стене, и все отгоняла и отгоняла от себя одно и то же слово. А оно не уходило от нее…
