Вот хожу я вдоль прилавков: чем полюбуюсь, что потрогаю, то с тем, то с другим продавцом перекинусь словом.
И вдруг натыкаюсь на коренастую даму в плоской, как блин, шляпе. Она держит под мышкой чёрного петуха.
Петушище ростом с доброго индюка, а глаза у него красные, как кровь. Посмотрел он на меня очень внимательно и, сказал бы я, даже умно. Понравился мне этот взгляд. Я потрепал петуха осторожно по шее. Он — раз! — и клюнул меня в руку.
— Купите кочетка! — предлагает мне дама в блиноподобной шляпе.
Я отговариваюсь тем, что у меня дома уже есть петух, второй мне, мол, ни к чему.
Дама делает вид, что не слышит. Начинает расхваливать своего петуха на все лады. Тычет мне его прямо в глаза, дует ему в перья, чтобы показать, какой он жирный…
Надо признаться, умела эта тётя зубы заговаривать. Мастерица была!
Не успел я оглянуться, как петух уже оказался у меня под мышкой.
Бегу я с ним домой. Бегу что есть духу, потому что покупка моя рвётся как ошалелая. Бьёт меня крыльями, клюётся! А уж кричит, а уж кудахчет — прохожие останавливаются и оборачиваются.
Дотащил я его наконец до своей калитки и пустил во двор.
Чёрный петух взмахнул крыльями и кукарекнул. Голос у него оказался звучный — сущая труба. Он пропел ещё раз. Поскрёб ногой землю — раз, другой. И важно, не спеша, двинулся по двору. Удивительно красивый, переливающийся всеми цветами радуги хвост волочился за ним по земле.
Посреди двора чёрный остановился, снова помахал крыльями, осмотрелся, коротко кукарекнул: «Вот и я!» — доведя тем самым до всеобщего сведения, что отныне начинается его правление.
Началось всё с нашего петуха Беляша. Я и ахнуть не успел, как он уже лежал распластанный на земле. Чёрный сидел на нём и учил его уму-разуму. Соскочил. Взялся за селезня. Так отколошматил беднягу, что тот едва мог пошевельнуться. Тут подвернулась Имка, кошка. Петух — к ней. Кошка — наутёк! Петух — за кошкой. Они пронеслись по двору. Имка вскочила на забор. И петух — на забор. Имка — на крышу сарая. И он — на сарай. Еле-еле успела кошка протиснуться в узенькую щель между досками. Петух заглянул в щёлку, потом сердито забормотал, как индюк:
«Помни, что я тут главный!» — и соскочил с сарая.
В мгновение ока Чапа-фокс и Тупи — большая дворняга спрятались в конуру, и лишь изредка выглядывал оттуда чей-нибудь побелевший от ужаса глаз.
Милый петушок оглядел весь двор — он был пуст, словно кто его хорошо подмёл, — и в третий раз взмахнул крыльями. В третий раз кукарекнул и направился прямо ко мне.
«А ты кто такой?» — спросил он, исподлобья глядя на меня своими красными бусинами. И вдруг как прыгнет мне на голову!..
Стыдно признаваться, но улепётывал я в дом не хуже, чем мой Тупи в свою конуру.
С этого дня целых две недели никто из нас не выходил во двор без старого зонтика над головой. Катерина однажды осмелилась пренебречь этой предосторожностью, и пришлось ей целый час просидеть в прачечной. А чёрный петух — мы назвали его Разбойником — расхаживал взад и вперёд перед дверью прачечной мерными шагами, как часовой.
Уйти, снять осаду — этого у него и в мыслях не было. Бедной Катерине пришлось в конце концов надеть на голову бельевую корзину. В этом шлеме она помчалась в кухню.
Чтобы кто-нибудь чужой показался у нас на нашем дворе, об этом и думать не приходилось. Все дела мы улаживали либо на улице, либо в саду, и то как можно дальше от подворья. Ведь Разбойник, стоило ему услышать незнакомый голос, вскакивал на забор. И никогда нельзя было предвидеть, на кого и когда он накинется. Ни минуты покоя он нам не давал. Разбойник!
Я даже, по правде говоря, не очень удивлялся, когда Катерина всё чаще, всё настойчивее заговаривала о бульоне с рисом. В этом бульоне, по её мнению, Разбойнику было бы самое подходящее место. Не отрицаю, мне было жалко петуха, но жить у себя в доме в вечном страхе — это тоже не особенное удовольствие. Так что я уже готов был примириться с неизбежностью…
Так обстояли дела, когда пришла к нам Эдитка, дочка пана Межвы, сапожника, в чьём ведении находилась обувь обитателей нашего дома.
Я очень любил эту маленькую Эдитку. Личико у неё было круглое, как яблочко, на щеках — ямочки. Смешливые карие глаза. А весёлая она была, как щеглёнок!
Надо же, чтобы я заметил Эдитку, когда она была уже на середине двора! А там Разбойник как раз вёл на водопой куриное стадо и бедного Беляша в том числе… Плёлся наш Беляш, низвергнутый куриный владыка, позади всех кур, и вид у него был смиренный и запуганный, как у самой забитой квочки…
— Эдитка! Берегись петуха! — крикнул я в окно. А сам схватил зонтик, на ходу открыл его и помчался Эдитке на выручку.
Гляжу, Разбойник, по своему обыкновению, уже взмахнул крыльями, кукарекнул и большими шагами двинулся к девочке.
Я обмер: думаю, того и гляди выклюет ей глаза, пока я добегу.
— Эдитка, беги! — кричу.
А она, вместо того, чтобы бежать, преспокойно присела на корточки. Глядит на петуха и смеётся во всё горло. Смех у неё был звонкий-звонкий, как колокольчик, и такой заразительный, что хочешь не хочешь, а засмеёшься вместе с ней.
Смотрю, петух остановился. Поглядел на неё одним кровавым глазом, потом другим и как закричит:
«Кукареку!»
Но в этом крике не было угрозы, скорее — удивление. Потом Разбойник закудахтал глухо, словно кто пустую бочку по мосту покатил, и снова приглядывается к девочке. А Эдитка накрошила немного хлеба — в руках у неё была краюшка — и протягивает ладошку к петуху. Разбойник покосился на неё, поглядел на её протянутую руку и склюнул крошку с ладони. Одну, вторую, третью…
Вид у меня был, должно быть, довольно глупый, потому что Эдитка, взглянув на меня, расхохоталась.
— Я никаких зверей и птиц не боюсь, — говорит. — Бояться — это хуже всего. А если не боишься, самый дикий зверь не тронет! Пойди-ка сюда, Разбойник, я тебе ещё хлебца дам, — обращается она к петуху, который тем временем уже отошёл к своим курам.
И что вы скажете? Разбойник не только послушался Эдитки, но и позволил ей погладить себя по перьям.
Я сбегал домой, захватил там горсть крупы. Присаживаюсь на корточки возле Эдитки и протягиваю руку Разбойнику. Пришлось подождать, пока он наконец смилостивился и поклевал крупы. Но зато с этой минуты у меня с ним установились приличные отношения. Удалось даже помирить с Разбойником Катерину. Отныне, само собой разумеется, в нашем доме прекратились разговоры о курином бульоне с рисом.
Не думайте, однако, что Разбойник полюбил нас. Увы! Он просто позволял нам жить, терпел нас, но и только. Во дворе по-прежнему хозяйничал как хотел. Чужих не допускал ни на шаг. Для одной только Эдитки делал исключение.
Её он любил и ждал. Иногда вечерами он бывал уже таким сонным, что качался взад и вперёд, тыкался носом в землю. Но стоило ему услышать звонкий смех Щеглёнка, он кукарекал хриплым спросонья голосом и бежал во всю прыть к калитке или даже на улицу, чтобы поскорее увидеть свою приятельницу. Я думаю, он любил и уважал её за смелость. Разбойник, что о нём ни говори, был петух рыцарского нрава и умел ценить мужество.
Вы, наверно, догадались, что в конце концов я преподнёс Разбойника Эдитке. Как он вёл себя на новом месте, не знаю. Знаю только, что он время от времени удостаивал нас своими посещениями, видимо решив не оставлять нас совсем без присмотра.
Он всегда появлялся неожиданно. Кукарекал и начинал наводить порядок. Продолжалось это до тех пор, пока не приходила за ним Эдитка. Тут он сразу затихал и покорялся. Маленькая Эдитка делала с Разбойником всё, что хотела.
Да кто, впрочем, мог бы не подчиниться девочке, у которой было такое мужественное сердце! Девочке, встречавшей опасность смехом, звонким, как серебряный колокольчик…
Я считал, что я уже совсем большой, хотя пёстрый фартук нашей Моники закрывал меня всего — от плеч до пяток. В этом торжественном облачении я устраивал богослужение. Пел, звонил мамиными ключами. Кадил привязанным на трёх шнурках старым подстаканником с обломанной ручкой перед табуретом, на котором стояла коробка от конфет, оклеенная золотой бумагой.
Когда пришла весна, запахло солнцем и свежестью молодых трав, в нашем доме появился Кубяк. Он поместился на веранде. И стал там заменять трухлявые доски пола новыми, золотистыми и пахнущими смолой.
Пан Кубяк был человек всесторонне одарённый. Сегодня он без труда справлялся со стариковским упрямством часов, висевших в столовой и отказавшихся бить. Завтра ловко подшивал новые подмётки к туфлям Моники, сколачивал бочки для капусты или прививал яблони. И, что значительно важнее, он умел ножичком выстругивать сабли, поразительно похожие на настоящие.
Такой вот сабле, выструганной паном Кубяком, я и обязан тем, что без всякой жалости изменил духовному сословию. Я стал повстанцем. Удалось это мне тем легче, что пан Кубяк сам когда-то участвовал в восстании. Он рассказывал о нём охотно, с такой захватывающей живостью, что слушатель пробирался вместе с ним сквозь лесную чащу, совершал смелые рейды в тыл врага и был готов биться с неприятелем до последней капли крови, хотя и без надежды на победу…
