Париже за подделку голубка из стекла. И на утро выехал в завод для исполнения графского приказания.
Старший лакей Митрич с малолетства был возле барина, с годами силу приобрел, стал степенным, но господ не любил.
Все слышал он, как барин про Ефимку кричал, видел, как приказанье свое сочинял. Не по себе стало ему…
Для виду старик занемог, отпросился у лекаря (он возле барина сидел и пиявки ему на загривок ставил) на рынок сходить, корешков купить от ломоты. Лекарь не стал держать, и Митрич мигом собрался. Окольным путем добрался до дома, где жил Пьер.
Еще на Урале старик полюбил Пьера: «Обходительный барин, не то, что наши долдоны. Пойдет наш барин, борони бог, так и норовит задеть, а этот завсегда ласковое слово скажет».
И за песни Митрич Пьера сильно уважал и другим в пример ставил.
Знал старик о дружбе Пьера с Ефимкой. Хоть стороной, но услышал старый и о бегстве Пьера с завода, а как приехал с господами Митрич в Париж, от дворовых весть добрую услыхал, будто добрался Пьер до лома родного и безбедно зажил — школу открыл на Матвеев подарок, в радость учителю пошли камешки с Урала.
Добрался Митрич до Пьера — казачок Оська довел, не раз парнишка к Пьеру на голубков родных поглядеть бегал, будто Урал видел парень в Париже.
Все рассказал Пьеру Митрич. Главное, о беде с хрусталем, о приказе барском.
Что придумать? Как другу помочь, из беды парня выручить?
Проводил Пьер гостя и задумался.
Сидит горюет, а сам на голубей любуется, будто Ефимку видит.
Думал, думал и решил послать бумагу с Соколиком: «Может и долетит. Голубь птица умная». Подумал да так и сделал.
Ночью все заготовил: написал писульку, вложил в кольцо, надел его на голубя и ранним утром, когда город еще спал, птицу выпустил.
Покружил, покружил голубь над домом и полетел на восток, где заря — утро загорелось, солнце яркое поднималось…
Не зря говорят, что голубь — птица верная. Долетел Соколок до Урала. В дальней дороге устал, оголодал. У самого порога избы в куренях камнем упал, а друзей выручил.
Хоть по складам, да разобрали Матвей с Ефимом послание Пьера.
К утру собрался Ефимка. Котомку на плечи надел. Поклонился в ноги Матвею и, когда чуть-чуть забрезжил рассвет, в дальний неведомый край отправился.
В Сибирь шел не один — на тракту его поджидало еще трое беглых с Каслей. Веселей и смелей было ватагой шагать, землю мерить, в Колывань добираться.
— С богом идите, — Матвей им сказал, — тракта держитесь. Народ в Сибирь идет. Варнаков сторонитесь, с верным народом дойдете.
— Прощай, дядя Матвей, прощай, — напоследок Ефимка Матвею сказал.
Долго-долго глядел им вслед старик, будто видел зауральскую степь, по которой шел его сын названный.
Много лет прошло с той поры, когда Ефим в Сибирь ушел…
Говорят, леса, как моря, — гуляет в нем не волна, а ветер и людская молва.
Докатилась молва с Алтая далекого до наших гор — до завода.
Доброй славы добился Ефим в Сибири широкой, хоть и в дальнем краю, да ставшим близким, родным и ему и его детям.
Уменье уральских каменных дел мастеров многим товарищам в Колывани он отдал.
Только, говорят, никогда больше из хрусталя голубей не делал. Не хотел бередить память о верном друге.
Про Матвея тоже молва долго в народе бродила, будто он с куреней ушел. А куда — неизвестно. Одни говорили, в Петербург подался — стал работать на гранильной фабрике. Кто будто видел его в Екатеринбурге — тоже на фабрике, молодежь учил мастерству да уменью, как камень гранить, да самоцветы видеть…
Кто его знает.
Может и правда. Много ведь умельцев отменных работало в Екатеринбурге и в Петербурге — лучшие мастера были.
А про Пьера вести такие на завод доходили, будто долгие годы Пьер Ефимкина голубя хранил и внукам заветку оставил — беречь эту птицу, как самую крепкую память о верном друге — уральском умельце Ефиме Печерском.
Т. е. до реформы 1861 года.
